Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Сказка

Вчера о шапке-невидимке ты прочитала сказку мне, о мальчике и поединке с драконом в сказочной стране. Стрела впилась дракону в тело, и шапка мальчика спасла… Но ты зачем ее надела вот здесь, у нашего стола? Тебя не видеть — больно, трудно И я шепчу тебе: — Сними, хоть на минуту, на секунду, на миг ее приподними и покажи полоску света! — Но ты печально молвишь: — Друг! Я не могу: она надета лишь для тебя — на все вокруг…

Из

Брэма

Мне хорошо, я тосковать не смею, когда звучит твой голос молодой… Прочти из Брэма о слепом протее, играющем в пещерке под водой. Как весел он в жилище игл и слизней. Потом прочти о земляном кроте. Мне нужно знать, что есть слепые жизни, не жаждущие света в слепоте. Я разве плачу? Видишь — я спокоен. От этих слов расплакаться нельзя. Я б рад услышать что-нибудь такое, чтоб хоть слезой почувствовать глаза.

Тишина

Они боятся темноты. Не помню. Мы этих зримых страхов лишены. Но есть боязнь, доступная слепому, — страх полной, неподвижной тишины. Нет ничего. Нет пенья. Нет звучанья. Нет расстоянья от меня до слов. Но, заблудившись в темноте молчанья, цепляюсь я за тиканье часов. Соломинка в неощутимом море, ниточка звука, я тебя держу по еле слышной звуковой опоре секунда за секундой дохожу до капель в кухне, до шипенья жира, лая в саду и всплеска над листвой, до стука в дверь, до чудных шумов мира, до тишины — где только голос твой.

Пространство

Все вещи в комнате со мною дружат. Ложбинки, выступы, шероховатый стол мне дружно шепчут: «Не споткнись, Андрюша! Ступай спокойно. Повернись. Постой. Я — дверь направо. Я — комод налево. Ни шагу, я — картина на стене…» У пальцев реет, легкая, на нервах, душа вещей, привыкшая ко мне. Меня однажды повели на вечер. Оставили. В буфет пошла жена. Вдруг захотелось мне забыть увечье. Пошел и понял пальцами — стена. Я шел вперед, но странно, что не прямо. Скользящий пол плыл па моем пути. У пальцев справа не кончался мрамор, шел и не мог к чему-нибудь прийти. И вот остановился, утомленный, жалея неудачника-себя. — Андрюшенька! Ты шел вокруг колонны. Ты здесь, где я оставила тебя. Возможно, был тот мрамор драгоценным, — мне не хотелось оставаться тут, хотелось мне вернуться к честным стенам, что головы не кружат и не лгут.

Земля

О, ветка-спутница, о, палка-поводырка, всю жизнь стучащая о шар земной! Ты шаг к врагу в начале поединка, посредница между землей и мной. Земных дорог ты выучила шорох и стала чуткой, слышащей, живой — не для опоры, нет, для разговора с травинкой, с камнем, с лужей дождевой. Мне от земли приносит прямо в руки депеши ям, булыжника и трав без опозданья, в тихом, срочном стуке мой верный деревянный телеграф.

Капля

Как горячо прикосновенье солнца! Сижу в саду, за теплотой следя. И вдруг ладони холодком коснется жилица неба — капелька дождя. И я боюсь ее случайно сбросить — пускай живет, теплея, на руке! Она

дрожит, она пощады просит, и жизнь ее висит на волоске. Так нежно коже доверяет влага, похожая на чистую росу. Раз дождь слепой принес такое благо, неужто людям я не принесу?

Желание

У аппаратов чутких и ушастых, где каждый куст насторожен и тих, поставят нас — внимательных слепых — точнейшим слухом охранять участок. Пусть боль моя войдет в солдатский ряд! Сличая звук с гудением в приборах, я раньше всех услышу грозный шорох и прежде зрячих донесу: летят! Я распознал опасность в звуке этом, подам сигнал — сирена запоет, на встречный гул взлетает самолет, и гасят то, что называют светом. Слепой солдат готов на подвиг свой. Впишите в книжку — «к обороне годен». И есть мечта — на сердце тронуть орден, металл звезды с эмалью боевой.

Прозренье

Твои стихи я прочитал в газете. Да! Я прочел! Глазами — каждый стих! Не для меня — для множества слепых надеждой просияли строки эти. А я не слеп. Уж год прошел, как врач свет и цвета вложил в мои глазницы. Я вижу все! Но изредка мне снится, что вижу сон, что ночь, что я незряч. Лишь иногда привычка воздух трогать мою ладонь вытягивает вдруг и навсегда — желанье взять за локоть тебя, жена, мой озаренный друг. Как вижу я! Как утоляю голод всем блеском разноцветной кутерьмы! Так в первый раз выходит узник в город из сумрака пожизненной тюрьмы! Зачем стихи? Я чувствую — не выйдет! Затмило песню зрением во мне. Нет! Не писать! Нет, только видеть, видеть тебя, и жизнь, и солнце в глубине. И счастлив я, что не руками шарю, а вижу, вижу, как другим нельзя, — твои, как карту карих полушарий, два новых мира — милые глаза!

Богдан Гринберг

ЭКСТРАКТЫ

«Аки обре…»

При чтении летописи врезалось беспощадное: «Погибоша, аки обре». Обры!.. Почему и когда погибоша эти обры? Может быть, обры были прекрасные люди — пастухи, хлебопашцы, охотники?.. Именно обры, может, чурались набегов, поджогов, сдирания скальпов и воинственных плясок на мертвецах? Может, именно они потому погибоша? Или, может быть, где-нибудь ходит единственный сохранившийся обр? Какая чудесная мысль: найти и оживить погибшее племя! Дать ему письменность и язык, вышивки, резьбы и сразу современные нравы и взгляды! О! Я приехал в Обрскую область! Здравствуйте, обры! Как прекрасно, что вы существуете, из пепла возникшее племя! Теперь уже никто не «погибоша, аки обре», ибо сами обры не погибоша!

Русь

Ни в одном из еврейских погромов ты не замешана, Русь. Ни пушинки из местечковых подушек, ни кровинки на твоей домотканной совести нет. Сошла с молодого лица черной сотни черная оспа. Ты есть и была снеговая сестра милосердья раненых и пропавших без вести народов.