Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

8

Исчезло сна кино цветное. Опять тесна щель надо мною. Лишь серый цвет, цвет однотонный, принес рассвет в расщеп бездонный. Но, как с клише неясный оттиск, от сна в душе остался отблеск — мысль о моих друзьях забытых, там, в снеговых буграх, зарытых. Обвал сорвал брезент палатки, занос занес их слоем гладким, забиты рты крупою мокрой, глаза мертвы, сердца умолкли! По снегу — зыбь, и сгорблен глетчер, он тонны глыб взвалил на плечи… Друзья мои… По ним смертельно прошли слои крупы метельной! Там, где столбы ледник расставил, я бросил их, забыл, оставил, и нет других, что помогли бы, там, как враги, бездушны глыбы, и в этой мгле лишь я способен найти их след, среди сугробин, добраться к рации, стучать, сигналить, в кровь обдирать свою ладонь об наледь! Там есть наш след, приметы, знаки: примятый снег, крючок рюкзака, лоскут флажка, брезент ночлега… Скорей! Рука видна из снега, темна, смугла… Вчера по-братски мне помогла она взобраться, и наш вожак в путь через глетчер взял мой рюкзак себе на плечи. Теперь он где? Пропал без вести? И я в беде с ним не был вместе, упав

с вершин, забыв, что в мире я не один, что нас четыре. Там, где горбы хребет раздвинул, я их забыл, я их покинул, просвет закрыв своею тенью. Вот где обрыв! Вот где паденье! Скорее — с глаз прочь все химеры! В душе — приказ: «Принять все меры!» Приказ любви, приказ присяги, страны, звезды на красном стяге: взобраться вверх отвесным камнем, найти их всех, отрыть руками, трясти, мешать в смерть углубиться, дышать на них, тереть им лица! Еще не поздно! Скалой теснимый, теперь я послан страной за ними, командирован, на пост назначен! А новым людям нельзя иначе: ведь там, где новый закон основан, я человеком хотел быть новым! Не может быть, что нет просвета, — тропинки нить здесь вьется где-то. Вот трещин сеть, вот выступ вылез, слои на свет вот появились. Как я был слеп! Не видел взвитых вверх по скале ступенек сбитых, ведущих к ним, к друзьям, на помощь! Ты нужен им! Ты лагерь помнишь! Теперь есть цель! Она ясна мне. И ногти в щель и сердце к камню. Вот верх, вот низ, слои, обломки… Слились б карниз края их кромки. Теперь глаза наверх, к просвету! Упасть нельзя — замены нету! Какая круть! Отвесно, плоско. Притерлась грудь к скале нагой. Но на стене ложбинка, блестка годятся мне — упрусь ногой! Ввысь тороплюсь с палящей жаждой! Теряя пульс, там ждут меня. Как важен там мой шаг, мой каждый отвесный метр вверх по камням! Вверх по камням над мглой провисшей, чтоб водрузить на Пике флаг, со мной мой ямб — все дальше, выше — ведет по узкой кромке шаг. А ты, зарытый в снег товарищ, усиль свой пульс, дыши, дождись, не умирай, — ведь ты мне даришь смысл возвращенья, тропку ввысь. Нет тени страхов и сомнений! От приближения к тебе все превращается в ступени теперь на каменной тропе! И невозможность стала верой — не отступать, не уступить! и осторожность — точной мерой, где надо стать, а где ступить. Скале теперь меня не скинуть, я весь гранит прижал к себе, гну и кладу его на спину, как побежденного в борьбе. Щекой к стене, все дальше, выше. Вот наконец обрыв нависший, и вот она — в корнях, морщинах — земля видна, земля — вершина! И там, где сгрудились не камни — комья, мне вдруг почудились слова знакомые. Товарищ свесился и в глубь суровейшую спускает лестницу ко мне веревочную… И — все равно, кто кем был вызволен, — сотворено большое в жизни! Вот вечный снег, и глетчер Федченко, и наш ночлег в цветочных венчиках. И вновь прочерчена тропа пунктира! Нас снова четверо на Крыше Мира.

9

Уже исколоты прощаньем щеки, а спуск так короток с хребтов высоких. Уже растаяли мои товарищи у Пика Дальнего, у льдов нетающих, где вечным снегом чело увенчано вершин, навеки очеловеченных, Они — на поиски, а я — к той шири, где всеми строится наш мир вершинный. Теперь я шел по широким тропам, в гранитных толпах, где путь утоптан. Тропой прямою шел мимо яков, стоявших стадом, с их бахромой и пещерным взглядом. Шел полем маковым земного рая, красным, как праздник Первое мая… Все ближе к жизни я шел, все ниже — в хлопчатник, в заросль, где хлопотали уже девчата, от зноя маясь. Но мне казалось: я подымаюсь над снегом нитяным цветов красивых, всему увиденному шепча спасибо. Спасибо, тропы, спасибо, броды, что нас торопят в чертог природы, камням спасибо, висячим глыбам, и льдам нетающим, и массам снега. Тебе спасибо, приход усталости вблизи ночлега. Спасибо доброму, простому слову, упреку вовремя, пусть и суровому. И вам, отроги, и вам, просторы, и вам, дороги, и вам, шоферы, и вам, пушины, что нежно собраны в тюки богатства. И вам, вершины, делам подобные, словно масштабы, куда мечта бы могла взобраться! Спасибо поиску всего, что снится, спасибо поезду и проводнице, и отворяющим все двери Родины в пути озябшим, и вам, товарищи, чьи руки поданы рукам ослабшим. Спасибо сварщику за эти вспышки с каркасной вышки. И метростроевке за метр прохода сырой породой. Друзьям без имени, что и на улице дадут нам руки, и вам, любимые, что так волнуются за нас в разлуке. Спасибо мастеру, который нежно врачует часики, и двум влюбленным, стоящим немо. И вам, участники моей поэмы, за человечную тревогу встречную в буране снежном, за жизнь без фальши, в борьбе суровой, за шаг ваш каждый вперед и дальше, в даль бесконечную, за вашу жажду вершины новой!

НА БЫЛИННЫХ ХОЛМАХ (1966–1970)

Туман в обсерватории

Весь день по Крыму валит пар от Херсонеса до Тамани. Закрыт забралом полушар — обсерватория в тумане. Как грустно! Телескоп ослеп, на куполе капель сырая; он погружен в туман, как склеп невольниц, звезд Бахчисарая. В коронографе, на холме, еще вчера я видел солнце, жар хромосферы, в бахроме, в живых и ярких заусенцах. Сегодня все задул туман, и вспоминаю прошлый день я как странный зрительный обман, мираж в пустыне сновиденья. Туман, а за туманом ночь, где звезды страшно одиноки. Ничем не может им помочь их собеседник одноокий. Темно. Не в силах он открыть свой глаз шестнадцатидюймовый. Созвездьям некому открыть весть о судьбе звезды сверхновой. Луну я видел с той горы в колодце чистого стекольца: лежали как в конце игры по ней разбросанные кольца. Исчезли горы и луна, как фильм на гаснущем экране, и мутно высится одна обсерватория в тумане. Я к башням подходил не раз, к их кругосветным поворотам. Теперь — молекулярный газ, смесь кислорода с водородом, во все проник, везде завяз, живого места не осталось. Туман вскарабкался на нас, как Крабовидная туманность. Вчера, когда закат погас, я с поднадзорным мирозданьем беседу вел с глазу на глаз, сферическим укрытый зданьем. Я чувствовал объем планет, и в Мегамир сквозь светофильтры мы двигались, как следопыты. И вдруг — меня на свете нет… Я только пар, только туман, плывущий вдаль, валящий валом, вползающий в ночной лиман, торчащий в зубьях перевалов, опалесцентное пятно вне фокуса, на заднем плане… И исчезаю — заодно с обсерваторией, в тумане…

На былинных холмах

В Южной астрофизической обсерватории на былинных холмах купола — как славянские головы

в древних шеломах в чернобыль и татарник погружены. Эти головы медленно поворачиваются от забытых курганов к Весам и Стрельцу. На гравюрах к поэме «Руслан и Людмила» я их видел в издании для детей. Они думают снимками фотографическими и незримые звезды упорно рассматривают, мыслят линиями спектральных анализов, чуют пятна спиральных галактик, но в сущности — это головы сказочных богатырей, в незапамятных сечах мечами отрубленные Пушкин их рисовал, над стихами задумавшись, на полях своих вещих черновиков. Но и эти пером испещренные рукописи тоже снимки следов нуклеарных частиц… Черномор — это черные клочья туманности, где в сетях изнывает Людмила звезды. Там за нею следят и притворно прислуживают голубые гиганты и желтые карлики, а сверхплотное тело, сидящее в центре, тащит всю эту челядь к себе. Это все раскрывается после двенадцати в сновидениях спящих богатырей, когда под заколдованным мирозданием светят только карманные фонари, чтобы нимбы вечернего освещения не мешали поэтам и наблюдателям в Южной астрофизической обсерватории на былинных холмах.

Одно из наблюдении

Отцом среди своих планет и за Землей следя особо — распространяло Солнце свет (но чувствовалось, что оно поеживается от озноба). В мильоны градусов озноб пятнал сияющее тело (иногда оно выбрасывало с васильками и кашкою сноп и беспристрастно вновь блестело). Отцовски спокойное, оно заходило за Монблан, но багровело над Камбоджей, и было ясно, что Земля озноб испытывает тот же. И я не мог ни лечь, ни сесть (по статистическим данным это происходило со всеми). Знобило. Тридцать семь и шесть. Что делать? — Всё в одной системе!

Солнце перед спокойствием

Беспокойное было Солнце, неспокойное. Беспокойным таким не помнится испокон веков. Вылетали частицы гелия, ядра стронция… И чего оно не наделало, это Солнце! Прерывалось и глохло радио, и бессовестно врали компасы, лихорадила нас бессонница. Гибли яблони, падал скот от бескормицы. Беспокойное в этот год было Солнце. Вихри огненно-белых масс на безвинную Землю гневались. Загоралась от них и в нас ненависть. Мы вставали не с той ноги, полушалые… Грипп валил одно за другим полушарие. Соляными столбами Библии взрывы высились. Убивали Лумумбу, гибли в петлях виселиц. Ползать начали допотопно бронеящеры. Государства менялись нотами угрожающими. Все пятнистей вставало Солнце, тыча вспышками, окружаясь кольцами концен — трическими. Рванью пятен изборожденное безжалостно — в телескопах изображение приближалось к нам. Плыл над пропастью Шар Земной в невесомости… И казалось: всему виной в небе Солнце. Но однажды погожим днем было выяснено, что исчезло одно пятно ненавистное. Солнце грело косым лучом тихо, просто, отболевшее, как лицо после оспы…

Тревога

О, милый мир веселых птичьих гнезд! Их больше нет. Несчастная планета попала в дождь из падающих звезд с диаметром от мили до полметра. Шальные звезды мчатся вкривь и вкось, шипят и остывают в мути водной. Как много их, беспутных, пронеслось, и ни одной спокойной, путеводной. — Тревога!.. — рупор хрипло говорит. Прохожих толпы прячутся в воротах. Но где настигнет нас метеорит? Где нас раздавит ржавый самородок? Уже так было с Дублином. За миг покончено с Афинами и Веной. В секунду камень огненный возник и изменил пейзаж обыкновенный. Проходит год, и не проходит дождь. И общая тревожность стала бытом. Кто может знать, когда и ты найдешь себя, звездой безжалостной убитым? Железо вылетает из небес. А люди стекла круглые наденут и шепчутся: а может быть, не здесь, а может, пролетят и не заденут? Один сидит на башне, нелюдим, считает блестки мчащегося скопа, он — астроном. Он всем необходим, как врач, с бессонной трубкой телескопа. Среди все небо исписавших трасс он вспоминает на седле тренога от тихий век, когда пугала нас наивная воздушная тревога. В который раз на снимке видит он за миллионы километров сверху кишащий метеорами район, подобный праздничному фейерверку? А здесь, — глаза двух полюсов кругля, бежит, вздымаясь светом Зодиака, огромная бездомная Земля, добитая камнями, как собака.

Звезда

Звезда зажглась в ночной вселенной, нет, не зажглась, а родилась. Звезда, не гасни, сияй нетленно, светись на небе ради нас! Но лишь зажглась, как уронилась из мирозданья навсегда… Скажи на милость, скажи на милость, куда девалась ты, звезда? Не оттого ль так жарко сердцу, что ты горишь в моей груди? Звезда, погасни, помилосердствуй, твой жар убьет меня — уйди!

Бессонница солнца

Плывет путем земным Земля. Сияет день ее. У Солнца ж бред: за ним ведется наблюдение. Земля из-за угла подстерегает диск его. Схватила в зеркала. Спустила вниз. Обыскивает. Коронограф ведет трубой по небу зрительной. Земля себя ведет неясно, подозрительно. Зеркальные круги преследуют. Исследуют те ядра, о каких планетам знать не следует. Одной из полусфер Земля в пятне пошарила. Ушла. Следит теперь другое полушарие. Закрыть лицо Луной! Чернеть еще надменнее! Доволен Шар Земной — он ожидал затмения. Посты в горах. Досье ведутся. Линзы глянули. Фиксируются все встревоженные гранулы. Поднявшись в высоту, захватывают атомы… Как не взрываться тут? Как не покрыться пятнами? Протоны слать! Трубу слепить протуберанцами, волной магнитных бурь глушить, глушить их рации! Такой у Солнца бред, как у людей в бессонницу. Горячкой лоб нагрет. Горит. К закату клонится.

Танцевальный час на солнце

Освещен розоватым жаром танцевального зала круг: места много летящим парам для кружащихся ног и рук. Балерины в цветном убранстве развевают вуалей газ, это танец протуберанцев — C'est la dance des protuberances! Пляшет никель, железо, кальций с ускорением в тысячу раз: — Schneller tanzen, Protuberanzen! — Все планеты глядят на вас. Белым пленникам некуда деться, пляшет солнце на их костях. Это огненный пляс индейцев в перьях спектра вокруг костра. Это с факелом, это с лентой и с гитарою для канцон, и спиральный, и турбулентный в хромосфере встает танцор. Из-под гранул оркестр как бацнет! Взрыв за взрывом, за свистом свист: — These is protuberances dancing! — Длинноногих танцоров твист. — Questo danza dei protuberanze! — Это пляшут под звездный хор арлекины и оборванцы с трио газовых Терпсихор. И затмения диск — с короной, в граммофонном антракте дня, где летим в пустоту с наклона — мы с тобой — два клочка огня!