Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Прозрение

Я не хочу быть дервишем, что пляшет перед фетишем с веригами под вретищем и препоясан вервищем. Ни — с облака сошедшим, дабы глаголом жечь, ни — древним сумасшедшим провидцем из предтеч. Хочу я только трезвости отточенных остро, по-медицински режущих, как в анатомке, строк. И зренья, только зренья — в глубинный жизни слой. При этом всем — прозрение придет само собой.

Мой предок

Мой предок пещерный! Ты — я. Я факт твоего бытия. Мы признаки сходства несем в иероглифах хромосом, где запрограммировал ты бесчисленных внуков черты. И если я ныне живу — то значит: ты был наяву; ты бился, ты подлинно был, ты шкуру у волка добыл; ты камень калил докрасна у первого в мире костра, чтоб

я не замерз, не продрог, чтоб выжить и вырасти мог и как воплощенье твое — свое ощутил бытие! И пусть, когда няням вручат твоих пра-пра-пра-правнучат, — я буду, как соль, растворен в бегущих из разных сторон в мальчишках и в девочках всех и вкраплен в их игры и смех. Я буду присутствовать в них мильярдом твоих составных частиц, составлявших меня до вздоха последнего дня. И дней твоей жизни не счесть, пока человечество есть!

Художник

Художник — этакий чудак, но явно с дарованьем, снимает нежилой чердак в домишке деревянном. Стропила ветхи и черны в отрепьях паутины, а поздней ночью у стены шуршат его картины. Картины странного письма шуршат, не затихая: — Ты кто такая? — Я сама не знаю, кто такая… Меня и даром не продашь, как «Поле на рассвете». Я не портрет, я не пейзаж, но я живу на свете. Другая застонала: — Нет, ты все же чем-то «Поле», а я абстрактна, я портрет неутолимой боли… А третья: — Это все одно, портреты или виды. Вот я — пятно, но я пятно на сердце, от обиды. Четвертая: — Пусть обо мне твердят, что безыдейна. Но я пейзаж души во сне, во сне без сновиденья. И пятая: — Кто любит сны, меня же тянет к спектру, и я — любовь голубизны к оранжевому цвету. Шестая: — Вряд ли мы поймем, что из-под кисти выйдет, зато меня в себе самом всю ночь художник видит. Я в нем живу, я в нем свечусь, мне то легко, то трудно от красками плывущих чувств, хотя я холст без грунта. Его задумчивых минут ничем я не нарушу, — пусть он сидит, глазами внутрь в свою цветную душу.

Фокусник

Я бродячий фокусник, я вошел во двор, расстелил я с ловкостью редкостный ковер. Инвалиды, школьники, чем вас удивить? Вот червонцы новенькие начал я ловить. Дворничихи в фартуках, гляньте из окон: вот я прямо с факела стал глотать огонь. Вот обвился лентами всех семи цветов, вот у ног по-летнему вырос сад цветов. Видите ли, видите ли — сдернул с головы… Из цилиндра вылетели голуби — лови! Я взмахнул похожим на веер голубой и поднос с пирожными поднял над собой. А богат я сказочно, разодет, как шах… Но это только кажется, — у меня в руках никакого голубя, никаких монет — только пальцы голые, между ними — нет ни ковра, ни веера, ни глотков огня… Только мысль, чтоб верила публика — в меня!

Волшебник

Остыл мой детский пыл, заброшены учебники, — я фокусником был и поступил в волшебники. Волшебнику — трудней! Теперь уже не детство ведь. Он без воскресных дней обязан чудодействовать. В созвездиях до пят он должен — делать нечего! — как врач-гомеопат буквально все излечивать. Он должен превращать простую глину в золото, он должен возвращать согбенным старцам молодость. Чтоб с духами стихий устраивать свидания, должны мои стихи звучать, как заклинания. Но раз я взял себе волшебную обязанность, — я должен, чтоб и бес вдруг возникал под занавес. И чтобы сатана с пером над красной шляпою в хромых своих штанах пел арию Шаляпина. Свет адского огня дымится, пляшет, искрится!.. Но Гретхен на меня не смотрит даже искоса.

Сердце

На яблоне сердце повисло мое — осеннее мерзлое яблоко сквозной червоточиной высверленное!.. Но может случиться немыслимое: раскинется райская ярмарка с продажею всякого яркого. В лотках — плодородье бесчисленное. Все яблоки — с детскими ямками! И вдруг ты заметишь на ярмарке мое — ни одной червоточины, румянец, не тронутый порчею… И гладишь рукою утонченной. И нет — не отбросила прочь его, но яблоко в радужных капельках на ветке, увешанной листьями, мое — выбираешь из прочего. Но это же чудо немыслимое! Окончилась райская ярмарка. На яблоне сердце повисло мое — осеннее мерзлое яблоко…

Очки

Сновиденье явилось извне, заложило две линзы в ресницы. Но к чему эти призраки мне? И могло ли такое присниться: Будто

вышел на улицу я, оказался в потоке прохожих. Мимо двигалась лиц толчея, лиц, одно на другое похожих. Чем? — Я понял. Исчезли зрачки. Ни единого взора и взгляда. Лишь очки, и очки, и очки… Но зачем и кому это надо? У одних — непрозрачно блестя, нечто черное было надето. Им — игравшее мило дитя представлялось досадным предметом. Им казалось — все лица грязны, и на мрачные их низколобья чистый снег молодой белизны опускал мутно-черные хлопья. У других — эти стекла могли все показывать в розовом свете. Даже окон подвальных углы красовались, как розы в расцвете. Их носивший был всем умилен, как немедленно после получки. Ящик с мусором и утилем превращался в «Привет из Алушты». Некто шел и на каждом из лиц останавливал строгое зренье: вроде камеры сдвоенных линз он носил два стекла подозренья. А другой — на тревожных глазах, чтоб никто не заглядывал в душу, — в два овала оправленный страх перед каждым навстречу идущим. Шел один, никакой не злодей, и очки не казались зловещи, но он ими не видел людей, — только вещи, витринные вещи! Я потрогал свои — и нашел вместо яблок в орбитах скользящих нечто вроде оптических шор, искажающий зрение ящик. Я же знаю, что вижу и лгу сам себе и что все непохоже! А вот шоры сорвать не могу, — так срослись с моей собственной кожей. О, товарищи, люди, друзья, поскорей свои очи протрите, отворите, разденьте глаза и без стекол на мир посмотрите! Этот мир не лишен красоты, иллюзорны испуг и угрозы, — может быть, мы добры и просты, и под стеклами теплятся слезы?!

Шестая заповедь

В ночь, бессонницей обезглавленную, перед казнью моей любви я к тебе простираю главную заповедь: «Не убий!» Не убий ни словом, ни взглядом! Ни вдали, ни когда мы рядом. Беатриче, Лаура, Лючия, — адом Данте и всем, что мучило, и дуэлью среди снегов, и шинелью, снятой с него секундантами на опушке, на могиле, — Наталия Пушкина, заклинаю, ступни обвив: не убий, не убий любви! Ни открыто, ни мысленно не убий! Ни безжалостию, ни милостыней не убий! Лаура моя, дорогая моя, целуемая и ругаемая, но под солнцем и звездами лучшая, Беатриче, Наталия, Лючия, милосердная и жестокая, аще столько я претерпел в сей День седьмый, умоляю тя: не убий! Не сбивавшего цвет с растения, не замешанного в растлениях и в терзавших Спасителя терниях, не виновного — не убий! Умоляю тя: пощади во мне дитя! Не казни своего дитяти — сердца в люльке моей души, не круши его, не убей, как нельзя казнить голубей. Не должна подлежать петле белка, дремлющая в дупле, и стучащий о древо дятел, и катающийся у ног щенок, кенгуренок, залегший в чрево, и скользящий травою уж, и дельфин, мореходец быстрый, и червяк дождевой у луж не должны подлежать убийству, — пусть живут, пусть летят, плывут… А любовь — ведь твое дитя, — не казни, умоляю тя! В смертной камере одиночества и стеная наедине — при бессоннице, среди ночи встав, я хожу от стены к стене, на тюремном полу в персти простираю к тебе персты… Ни одной обиды не помнящий, ожидающий скорой помощи, если я позову — «приди», ты приди и коснись груди, где любовь лепечет — «жива еще», и скажи: — Человек, гряди! Я гряду, почти умирающий, подымая, как веки Вий, руки слабые, умоляющие: — Не убий любви, не убий!..

«Любезность»

Любезность — не любовь. А ну ее, «любезность»! Живут, не хмуря лбов, любезные — и без нас. Лобзать и не любить? И лебезить при этом? Я не любитель быть объятий их объектом. Спасающая нас любовь — не резонерство, и в самый тяжкий час любезность резанет вас. Любезность — лишь под цвет любовей настоящих, — вбегающих чуть свет и для тебя не спящих; не смеющих тебя в опасный час покинуть, готовых хоть с себя жизнь, как рубашку, скинуть Таких — в нужде, в войне — хочу я видеть снова, не говорящих мне любезного — ни слова!

Клетка

Щеглы попали в клетку. Ко мне привел их путь. Но я задумал — к лету свободу им вернуть. Грустят в тюремном быте с приятелем щегол. Я тоже не любитель задвижек и щеколд. И птицам нет расчета. Неволя — не житье. Решетка есть решетка, хоть золоти ее. Уже весной запахло, ручьи по мостовой, снежинка стала каплей, и стужа теплотой. Окно раскрыл я настежь, и клетку я раскрыл. Стою и жду. Так нате ж, — не расправляют крыл! Свобода, братцы! Солнце! Природа так щедра! Я взял и за оконце подбросил вверх щегла. Летите, мчитесь вместе к друзьям своим лесным! Смотрю — один на месте, смотрю — второй за ним, и ну, к кормушке — пичкать зерном свои зобы. …Привычка есть привычка к превратностям судьбы.