Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Сожаление

Меня оледенила жалость! Над потемневшею листвой звезда-гигант внезапно сжалась и стала карлицей-звездой. Она сжимается и стынет и уплывает в те миры, где тускло носятся в пустыне, как луны, мертвые шары. Но прелесть ведь и красота ведь: дрожат Весы, грозит Стрелец… И это должен ты оставить, — Вселенной временный жилец.

На смерть звезды

Известье по созвездьям комета развезла: — О, горе! Умирает великая звезда. В небесной панораме с надеждой на успех она между мирами светилась ярче всех. О, как она сияла — U W Большого Пса! С брильянтами тиара слепила небеса. Швыряла свой Аш-альфа красавица

сия — сияла, досняла и высияла вся. Всю молодость без толка растратила на свет, и жить осталось только ей триста тысяч лет. А триста тысяч — звездам, что людям — три часа… Раскаиваться поздно, U W Большого Пса! Напрасно посылала лучи: «Спасите! SOS!» Зато уж посияла, как десять тысяч солнц! И если в мире, где-то, заметят пышный свет, — не восторгайтесь — это былого блеска след. Какая неприятность! Как бренно бытие! Раскроем Звездный атлас и вычеркнем ее.

На рождение звезды

О, звезды! В верхнем ярусе, буквально среди нас — звезда гигантской яркости внезапно родилась. Подумайте! Вчера еще там плыл туманный шар, боками подмерзающий и погруженный в пар. Из углерода с кремнием там жили существа, проникшие со временем в устройство вещества. Таблицу Менделеева продлили, чтоб постичь и вызывать деление таинственных частиц. Потом пошли испытывать!.. На суше и воде шар начал тихо вспыхивать, не весь, а кое-где. Но существа работали и лет за двадцать пять свой способ разработали — как звезды создавать. И вот — уран, плутоний ли, вчера — в холодный пар они устройство подняли и бросили на шар! Удача! Вспыхнул пятнами сплошной огневорот, разбушевались атомы, зажегся водород. Хоть существа расплавлены, исчезнув навсегда, — но способ явно правилен: имеется звезда! Гиганты-звезды! Карлики! Сказать придется вам спасибо этим маленьким упорным существам. Какая новость ценная! Какой эксперимент! …А в остальном Вселенная пока без перемен.

Гелиоскоп

Среди гальки и песков стал расти гелиоскоп. Тропы крымские узки, высоко стоит скала; в жаркой чаще — лепестки раскрывают зеркала. Учится — за солнцем в путь оборачиваться он, чтобы мог на нем сверкнуть с неба мчащийся фотон. Бури солнца. Пятна. След от кипящего ядра. А у нас простой рассвет, луч рождения утра.

Две горстки звезд

Оказалось — в небе есть и я — в горстке отдаленного созвездия — Ореолом засиял бледный отблеск, это я — Альфа — я, Бета — я, Гамма — я, Дзэта — я… Через сто парсеков — звездных лет — твой ко мне донесся слабый след — Через гущу черноты — свет бегущий это ты — Альфа — ты, Бета — ты, Гамма — ты, Дзэта — ты… Почему же не прошли насквозь друг сквозь друга — эти горстки звезд? Бездна! Где ж эти мы? Без надежд — море тьмы! Разлетелись в стороны, навсегда разорваны — Альфа — мы, Бета — мы, Гамма — мы, Дзэта — мы…

Перед затмением

Уже я вижу времени конец, начало бесконечного забвенья, но я хочу сквозь черный диск затменья опять увидеть солнечный венец. В последний раз хочу я облететь моей любви тускнеющее солнце и обогреть свои дубы и сосны в болезненной и слабой теплоте. В последний раз хочу я повернуть свои Сахары и свои Сибири к тебе и выкупать в сияющем сапфире свой одинокий, свой прощальный путь. Спокойного не ведал Солнца я нив ледниковые века, ни позже. Нет! В волдырях, в ожогах, в сползшей коже жил эту жизнь, летя вокруг тебя. Так выгреби из своего ядра весь водород, и докажи свой гений, и преврати его в горящий гелий, и начинай меня сжигать с утра! Дожги меня! Я рад такой судьбе. И пусть! И пусть я догорю на спуске, рассыпавшись,

как метеорит тунгусский, пылинки не оставив о себе.

«Возьми свой одр!»

Шел дождик после четверга, тумана, ветра, кавардака, во тьме, достойной чердака, луна — круглей четвертака — неслась над пиком Чатырдага. Обсерватория, с утра раздвинув купол за работой, атеистична и мудра, как утренний собор Петра, сияла свежей позолотой. Синели чистые холмы, над ними облако витало в степных цветах из Хохломы, и в том, что созерцали мы, Мадонны только не хватало. Как божье око, телескоп плыл в облака навстречу зною, следя из трав и лепестков, обвалов, оползней, песков за вифлеемскою звездою. Здесь не хватало и волхвов, и кафедрального хорала, волов, апостольских голов, слепцов, Христа, и твердых слов: «Возьми свой одр!» — здесь не хватало.

ЗЕРКАЛА

Поэма (1969)

Зеркала — на стене. Зеркала — на столе. У тебя в портмоне, в антикварном старье. Не гляди! Отвернись! Это мир под ключом. В блеск граненых границ кто вошел — заключен. Койка с кучей тряпья, тронный зал короля — всё в себя, всё в себя занесли зеркала. Руку ты подняла, косу ты заплела — навсегда, навсегда скрыли их зеркала. Смотрят два близнеца, друг за другом следя. По нонам — без лица, помутнев как слюда, смутно чувствуют: дверь, кресла, угол стола, — пустота! Но не верь: не пусты зеркала! Никакой ретушер, не подменит лица, кто вошел — тот вошел жить в стекле без конца. Жизни точный двойник, верно преданный ей, крепко держит тайник наших подлинных дней. Кто ушел — тот ушел. Время в раму втекло. Прячет ключ хорошо это злое стекло. Даже взгляд, и кивок, и бровей два крыла — ничего! Никого не вернут зеркала! —

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом: приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все хвои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы… И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Но сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —

в зеркалах не исчезают ничьи глаза, ничьи черты. Они не могут знать, не знают неотраженной пустоты. На амальгаме от рожденья хранят тончайшие слои бесчисленные отраженья как наблюдения свои. Так хлорвиниловая лента и намагниченная нить беседы наши, споры, сплетни, подслушав, может сохранить. И с зеркалами так бывает… (Как бы свидетель не возник!) Их где-то, может, разбивают, чтоб правду выкрошить из них? Метет история осколки и крошки битого стекла, чтоб в галереях в позах стольких ложь фигурировать могла. Но живопись — и та свидетель. Сорвать со стен ее, стащить! Вдруг, как у Гоголя в «Портрете», из рамы взглянет ростовщик? …В серебряной овальной раме висит старинное одно, — на свадьбе и в дальнейшей драме присутствовало и оно. За пестрой и случайной сменой сцен и картин не уследить. Но за историей семейной оно не может не следить. Каренина — или другая, Дориан Грен — или иной, — свидетель в раме, наблюдая, всегда стоял за их спиной. Гостям казалось: все на месте, стол с серебром на шесть персон. Десятилетья в том семействе шли, как счастливый, легкий сон. Но дело в том, что эта чинность в глаза бесстыдно нам лгала. Жизнь притворяться наловчилась, а правду знали зеркала. К гостям — в обычной милой роли, к нему — с улыбкой, как жена, но к зеркалу — гримаса боли не раз была обращена. К итогу замкнутого быта в час панихиды мы придем. Но умерла или убита — кто выяснит, — каким путем? И как он выглядит, преступник (с платком на время похорон), кто знает, чем он вас пристукнет: обидой, лаской, топором? Но трещина, изломом призмы рассекшая овал стекла, как подпись очевидца жизни минувшее пересекла. И тускло отражались веки в двуглавых зеркальцах монет. Все это спрятано навеки… Навеки, думаете? Нет! —