Собрание сочинений. Том 4. Повести
Шрифт:
— Не подпишу вашу бумагу.
Участковый Уткин совсем было закручинился, но вдруг широко, во всю свою просторную физиономию, улыбнулся, стал складывать акт, засовывать его в сумку:
— Не подписываете, и отлично! Очень даже!.. Кто говорит, что вы таких прав не имеете? Имеете! Я предлагал — вы отказались, свидетели есть. Заставить силой не могу. А документик… Документик-то… Адриан Фомич, пока что силы не имеет…
— А если не секрет, как там планировалось — под статью кодекса подвести или же припугнуть только? —
— Точно не знаю, — отозвался участковый. — Я погоду не устанавливаю… По моим наблюдениям, ввиду острого положения могут и под статью. Вполне могут. Нынче с хлебом большие строгости.
— Попугать отца было бы даже очень полезно. Для оздоровления. У тебя, отец, одна болезнь, — Кирилл, скрипнув ремнями, повернулся к Адриану Фомичу: — мягкотелость! Да! Из жалости ты и пшеничку эту придержал, не для себя, для людей, — мол, им туго. А на мягком-то железные чирьяки вскакивают. Так-то!
— А я, Кирюха, пуган много раз. Видать, горбатого могила исправит.
— Было бы тебе известно, отец, неисправимых людей нет! — Кирилл поднялся, добротный, статный, в ремнях, в сукне, в начищенных пуговицах, — Приглашай, отец, гостей на чаек.
Компанией двинулись к дому Адриана Фомича.
Перед тем как сесть за стол, участковый Уткин вызвался полить Женьке на руки, вышли о ведром на крыльцо.
— Я здесь родился, здесь вырос, здесь три года уже участковым работаю, — заговорил вполголоса Уткин. — Всех знаю, любому могу дать характеристику…
— Ну и… — подбодрил Уткина Женька, понимая — тот что-то хочет ему сказать.
— Ну и заверить вас хочу: честней человека, чем Адриан Фомич Глущев, в округе нет.
— А зачем вы меня в этом убеждаете — сам вижу.
— Затем, что дело на него собирается, похоже, серьезное.
— Какое же серьезное — три мешка сорной пшеницы!
— Совершенно верно, в другое время — плюнуть и растереть, а сейчас — нет. Сейчас у нас в районе — вы, бригада уполномоченных то есть. При вас, как при представителях, сами понимаете, — каждое лыко в строку.
— Мы не люди разве — не поймем? Нами детей пугать?
— Очень извиняюсь, неточно выразился… Наоборот, люди, и с совестью, потому и решил подсказать насчет Адриана Фомича…
— Слушаю.
— Если вы не подпишете… — Уткин крупной рукой сделал в воздухе решительный крест, — закроется! И ни-ика-аких!
— Будьте уверены — не подпишу. Вам полить на руки?
— Плесните, коль не затруднит. И еще… Я — человек служебный, склоняться в ту или в другую сторону прав не имею, так что — разговор этот между нами, надеюсь, останется.
— Никому! — пообещал Женька.
На следующее утро Адриан Фомич, как обычно, совершал стариковскую пробежечку от окна к окну, подымал баб молотить. Женька попросил у него лошадь, отправился в сельсовет к Божеумову.
Вера, добросовестная секретарша, склонилась над столом — прядка волос упала на насупленный лоб, пальцы в чернилах, на столе горой папки. Она разогнулась, смахнула со лба прядь, сказала чинненько:
— Здрасте.
И вздрогнула, не всем телом, даже не лицом, а еле уловимо каким-то одним мускулом. Женька почувствовал, что сейчас здесь вовсе не покойная, деловая обстановка, заставляющая обкладываться бумагами, пачкать чернилами пальцы. Вера взвинчена, хотя и не подает вида. Из-за дверей кабинета слышались голоса — рокочущий Божеумова и тенористо-сверлящий Кистерева. Они не взлетали до высоких нот, слова разобрать было трудно, но сквозь плотно прикрытую дверь ощущался нешуточный накал.
Женька сделал нерешительное движение к двери, но Вера остановила:
— Лучше обождать.
Да и он сам уже это понял — двое рубятся, третий не мешайся.
Дверь распахнулась неожиданно, показался Кистерев, косоплечий, с воинственным мочальным хохолком на макушке. Ему в спину летел глуховатый раскатец:
— Не печальтесь, еще доберемся и до вас!
Кистерев передернул плечом, хлопнул дверью. Женька вновь удивился хрупкой тонкости его лица, восковой прозрачности. «Болезный», это слово означает в деревне не только больной, но беззащитный, страдающий.
— Здравствуйте, Сергей Романович, — сказал Женька. Надлежало бы спросить: «Как себя чувствуете?» — после приступа не виделись, но не спросил.
— Это вы! — очнулся Кистерев, протянул руку.
— Пришел объясниться… Это же черт знает что! За три мешка сорной пшеницы…
— Ему — бесполезно! Объяснял элементарнейше: я приказал Адриану Глущеву оставить в колхозе злосчастную пшеницу, я настоял, чтоб ее не вносили ни в какие статьи дохода!
— Это на самом деле так было? — спросил Женька с невольным сомнением.
Кистерев сердито брызнул на него синевой глаз:
— Раз я так говорю — извольте верить! Если винить, то меня!
— И Божеумов за это ухватился?
— Нет.
— Странно.
— Ничего странного.
— Он вас… Ну как бы сказать?
— На дух не терпит, — подсказал Кистерев. — Этот унтер Пришибеев не так глуп, оказывается. Раскусил, что я вроде Кащея Бессмертного, в лоб не бери, а лови уточку с яичком, где Кащеева смерть лежит.
— Уточка эта — Адриан Фомич?
— Кто знает, может, старик Адриан всего лишь перо от уточки. Ваш унтер дальновидный человек.
Вера протянула Кистереву бумагу:
— Сергей Романович, вот переписала, как вы просили.
Он прибежал главами бумагу, пристроил на уголок стола, расписался:
— Как в дипломатическом корпусе — нота-протест против узурпации. В райком направляем. Но райком наш сейчас под вашей бригадой сидит. Вы у нас верховная власть, божеумовы.