Собрание сочинений. Том 6

Энгельс Фридрих

Дюссельдорфская судебная палата идет по следам своей прославившейся предшественницы.

Постановлением дюссельдорфской судебной палаты от 22 февраля Лассаль, Кантадор и Вейерс преданы суду присяжных по обвинению в произнесении мятежных речей. Против этого нам возразить нечего. По постановлением той же самой судебной палаты Лассаль предается еще вторично суду исправительной полиции на том основании, что в речи в Нёйссе^[205] он будто бы призывал к «насильственному сопротивлению чиновникам» (преступление, предусмотренное статьями 209, 217).

Констатируем прежде

всего факты.

В числе обстоятельств, которыми мотивируется предание Лассаля суду присяжных, фигурирует та же самая речь в Нёйссе. Судебная палата указывает на то, что в этой речи он «призывал к вооружению против государственной власти» (преступление, предусмотренное статьями 87, 91, 102).

Таким образом, за одну и ту же речь Лассаль предается один раз суду присяжных, а второй раз — суду исправительной полиции. Если присяжные его оправдают, то он будет осужден судом исправительной полиции. А если суд исправительной полиции не осудит его, то он во всяком случае останется в предварительном заключении до тех пор, пока суд исправительной полиции его не оправдает. Каков бы ни был приговор присяжных — Лассаль остается лишенным свободы, и прусское государство спасено.

Повторяем, за одну и ту же речь Лассаль предается дюссельдорфской судебной палатой один раз суду присяжных, а второй раз суду исправительной полиции. Это тот же самый факт.

Но дело не только в этом.

Если в речи я «призываю к вооружению против государственной власти», то разве не само собой разумеется, что я призываю к «насильственному сопротивлению чиновникам»? Ведь существование государственной власти находит свое выражение именно в ее чиновниках, армии, администрации, судьях. Если отвлечься от этого ее физического воплощения, она представляет собой лишь тень, воображение, простое название. Низвержение правительства невозможно без насильственного противодействия его чиновникам. Если я призываю в речи к революции, то мне излишне добавлять: «оказывайте насильственное противодействие чиновникам». Следуя методу дюссельдорфской судебной палаты, надо было бы всех без исключения, преданных суду присяжных по статьям 87, 102 за подстрекательство к свержению правительства, привлекать затем к суду исправительной полиции по статьям 209, 217.

И разве в Code d'instruction criminelle^[206] нет статьи, гласящей:

«Toute personne acquittee legalement ne pourra plus etre reprise ni accusee a raison du meme delit»?

Что в переводе означает:

«Лицо, законно оправданное, не может быть снова привлечено к суду или обвинено за то же правонарушение».

Но дело нисколько не меняется от того, предают ли меня после оправдательного приговора присяжных за то же самое правонарушение суду исправительной полиции или же заранее кассируют приговор присяжных тем, что заранее 1) предают меня суду присяжных и 2) одновременно за то же правонарушение привлекают к суду исправительной полиции.

Мы спрашиваем дюссельдорфскую судебную палату, не притупилась ли ее юридическая проницательность от чрезмерного патриотического рвения? Мы спрашиваем судебного следователя Эбермейера, совершенно ли он свободен от личной вражды к Лассалю? Мы спрашиваем, наконец, некоего чиновника дюссельдорфской прокуратуры, не сказал ли он: «Оправдание Кантадора и Вейерса не имеет для нас большого значения, но Лассаля мы во что бы то ни стало должны удержать в своих руках».

Сомневаемся, чтобы у Лассаля было такое же стремление оказаться на долгие времена занесенным в инвентарь «подданных государства» par excellence {по преимуществу. Ред.}.

Дело Лассаля важно для нас не только потому, что речь идет о свободе и правах нашего согражданина, одного из наших партийных друзей. Оно важно прежде всего потому, что здесь речь идет о том, должна ли исключительная компетенция суда

присяжных в отношении политических преступлений разделить участь всех так называемых мартовских завоеваний или нет, смогут ли и впредь состоящие на жалованье судейские чины низводить по своему произволу не состоящий на жалованье суд присяжных до роли только фиктивного суда — смогут ли они, в случае, если присяжные не признают какой-либо факт политическим преступлением или правонарушением, тотчас же передавать его, как обычное правонарушение, на рассмотрение суда исправительной полиции? Зачем вообще изъяли эти преступления и правонарушения из компетенции обычных судов и передали их суду присяжных? Предполагалось, очевидно, невзирая на честь и щепетильность состоящих на жалованье судей, что в политических процессах они защищают что угодно, но только не интересы обвиняемого.

Мы еще вернемся к этой теме.

Написано К. Марксом 10 февраля и 3 марта 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» №№ 219 и 237; 11 февраля и 4 марта 1849 г.

Перевод с немецкого

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ПАНСЛАВИЗМ^[207]

I

Кёльн, 14 февраля. Мы достаточно часто указывали на то, что сладкие мечты, возникшие после февральской и мартовской революций, например мечтания о всеобщем братстве народов, о федеративной республике Европы и вечном мире, по существу прикрывали только безграничную растерянность и бездеятельность тогдашних идейных вожаков. Не видели или не желали видеть, что надо сделать для того, чтобы защитить революцию; не могли или не хотели провести никаких действительно революционных мер; ограниченность одних и контрреволюционные происки других — все это привело к тому, что вместо революционных дел народ получил только сентиментальные фразы. Высокопарный негодяй Ламартин был классическим героем этой эпохи, когда под поэтическими цветами и риторической мишурой скрывалась измена народу.

Народы, совершившие революцию, знают, как дорого им пришлось заплатить за то, что в своем простодушии они тогда поверили высокопарным словам и напыщенным уверениям. Вместо обеспечения безопасности революции — повсюду реакционные палаты, подкапывающиеся под революцию; вместо осуществления обещаний, данных на баррикадах, — победа контрреволюции в Неаполе, Париже, Вене, Берлине, падение Милана, война против Венгрии; вместо братского союза народов — возобновление Священного союза на более широкой основе под покровительством Англии и России. И те самые люди, которые еще в апреле и мае восторженно приветствовали высокопарные фразы эпохи, но иначе как с краской стыда вспоминают о том, как они позволили тогда обмануть себя дуракам и негодяям.

Горький опыт привел к убеждению, что «братский союз европейских народов» может быть осуществлен не при помощи пустых фраз и благих пожеланий, а лишь при помощи радикальных революций и кровавой борьбы; что речь идет не о братском союзе всех европейских народов под одним республиканским знаменем, а о союзе революционных народов против контрреволюционных, союзе, который может быть осуществлен не на бумаге, а только на поле сражения.

Во всей Западной Европе этот горький, но необходимый опыт уничтожил всякое доверие к ламартиновским фразам. Напротив, в Восточной Европе все еще существуют фракции, якобы демократические, революционные фракции, которые продолжают служить эхом этих фраз и сентиментальных чувств и проповедовать евангелие братства европейских народов.

Эти фракции — мы оставляем в стороне некоторых невежественных мечтателей-немцев, например г-на А. Руге и др. — суть демократические панслависты различных славянских народов.

Программа демократического панславизма лежит перед нами в виде брошюры «Призыв к славянам. Сочинение русского патриота Михаила Бакунина, депутата Славянского съезда в Праге». Кётен, 1848^[208].

Бакунин — наш друг. Но это не помешает нам подвергнуть критике его брошюру.