Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина
Шрифт:
Мелькнуло перед глазами как бы масленое лицо Бухарина, лицо Рыкова с рысьими глазами, жирное, раздобревшее лицо Зиновьева. Был ведь при Ильиче мальчик на побегушках… Помнится, жил, как прислуга, тогда в шалаше, в Разливе… А как раздался, став вождем Коминтерна. Возомнил… Еще бы немного — и не подступись… Успел рассеять их гнездо… Но не до конца… Сила… Все еще сила! Кирова шлепнули… Очередь теперь только за ним… А тут эта простуда… Только дай согласие на «кремлевку» — залечат… И никак справиться не могу… Лекарства, что ли., не те?
— Тажило, — вдруг вслух сказал он и опять закашлялся..
Вот таким и застала его подавальщица Валечка — больного, ежащегося, сидящего у полупотухшего камина.
— Иосиф Виссарионович! Ужинать подавать? Будете кушать?
Медленно повернув голову, покосил сурово на ее цветущую, игривую как бы, простодушно-перепуганную, но и явно сострадающую красоту. «Ах, хороша… Подлец Власик явно для себя отыскивал..»
— Подавать? — у нее дрогнул под фартучком круглый животик, переступили ноги в светлых чулках.
«И нога у нее..»
— Нэ хочэтса… Чьто-то… — пробурчал он, а хотелось, чтоб она не ушла, чтоб поуговаривала.
И она тотчас женским чутьем все это поняла..
— А все-таки., покушайте… Вам легче будет. Все вкусное… Жаркое… Молоко горячее с медом. Липовый цвет с чаем. Варенье… Малина..
— Ти… чьто? Лэчит мэня… собралас? — окинул косым взглядом.
Бедра у нее были, пожалуй, чересчур уже полноваты, но точено круглили бока ее синего платья. И так красил ее этот короткий белый, с оборочкой, передник… Передничек. Косынка.
— А я., лечить., могу… Медсестра.
— Знобыт мэня… Дышять… тажило, — вдруг пожаловался он. — Прамо… мороз..
— Это., температура., поднимается к вечеру… Это., ничего… Хорошо… Скорее пройдет… А давайте я вас шалью пуховой укутаю? Моей… — простодушно сказала она.
— Щялью? — он засмеялся, закашлялся… — Щялью… Кха-кха-ха-ха-ха Кха… Кха… Щялью… Ох… Нэси… щяль… Кха-кха-ха-ха.
И когда она тотчас ловко выскользнула в дверь, продолжал улыбаться: «Щялью… Кха… ха. ха… Щялью..»
Валечка действительно скоро вернулась с большим толстым серым пуховым платком и совсем смело, по-матерински словно, стала укатывать его, обвязывать под руками.
Сталин же вдруг привлек ее, обнял за теплые пружинящие бедра и прижался к ее молодому, пышно-упругому телу, к сводящему с разума животу. Запах, запах ее, свежий, женский, девичий запах — чистоты и здоровья и, может, каких-то слабеньких духов, захватил его, заставил закрыть глаза, замлеть, ощущая это как бы вхождение в ее ауру, прежде лишь слегка ощутимую., на расстоянии., а теперь словно уже подчиняющую его. Наверное, так пахло и от шали.
(Вы вспомнили свое первое объятие любимой?!)
Валечка замерла, перепуганная и покорная, не знающая, что делать, как быть. Отступить-отстраниться? Остаться так? Правая, здоровая рука Сталина гладила ее нежно и властно и словно бы замедленно-просяще, от чего по ней, по всему овалу мягкого, налитого тела пролетал колющий внезапный озноб.
Рука Сталина не отпускала ее, лишь передвинулась ниже, к подколенкам, тронула нежные фильдеперсовые чулки, подняла юбку, задела резинки панталон, задержалась на мгновение и потом снова вернулась к бедру поверх юбки и опять провела, нашла резинки.
— Рейтузы., носышь? Это., хараше… — пробормотал он
Он на мгновение вспомнил Надю. Надежду, которая тоже носила панталоны, а когда летом надевала короткие трусы, он сердился, отворачивался. «Апят эты… спортывные? Чьто за мода?»
Как невротик, и одежду женщины признавал только такую, которая нравилась ему.
Подавальщица стояла, держа руку на его плече, и дрожь сотрясала ее. Эта дрожь передалась ему. Он поднял голову:
— Баишься мэня? Нас? — полувопросительно пробормотал он, обращаясь ни к кому. Так спрашивают пространство, не ища ответа. — Баишься? — это уже к ней.
— Нет, — едва слышно не то выдохнула-ответила, не то лишь для себя прошептала она.
— Хараще, — он отпустил руку. — Нэси ужин. Сагрэлся я..
И ужинал он так — обвязанный шалью, покашливая, сопя, с улыбкой поглядывая, как она наливает чай… Лицо Валечки было напуганно-углубленное и все-таки пытающееся хранить всегдашнюю улыбку. Она всегда улыбалась — такая была ее солнечно-радостная душа. Улыбка и греющая женская энергия всегда лучились в ее глазах, были в ярко-розовых, чистых, слегка приоткрытых губах, в румянце щек — на левой была белая кругленькая вмятин-ка — след детской оспы-ветрянки, — и эта ямочка скорее еще придавала Валечкиному лицу какое-то дополнительное очарование. Этих ямочек у Валечки было и еще — и у локтей, и, откроем тайну, на припухлых подколенках.
И руки ее, природно белые и благородно полные, — откуда такие? — тоже дышали добротой, лаской, незащищенностью.
Когда она вернулась убрать скатерть, Сталин уже закуривал папиросу (трубка была на момент болезни оставлена) и, прищуриваясь, сказал:
— Ну., чьто? Спасыбо… Накормыла… Согрела… И мороз., прощел. Пастэлы мне., здэс. Спат буду., на этом., дыванэ..
Диваны, широкие, кожаные, были во всех комнатах дачи, и Сталин, бывало, меняя место для сна, спал в столовой, в кабинете, но чаще — в этой дальней комнате, совмещавшей как бы все другие, здесь обедал, работал, отдыхал, лежа с книгой или газетой, принимал кого-то из приглашенных, но сюда никогда не входили его кратковременные любовницы, актрисы из Большого, а после тридцать шестого, может быть, заболев от этих красоток, Сталин напрочь прекратил принимать игривых, доступно-продажных артисток. Но, может быть, была и другая причина..
А Валечка была безропотна. Постель на диване стелила-расстилала по-женски уверенно, приятно-ласково (и, представьте себе, даже как-то властно!), взбила подушки, оправила простыню, откинула край пододеяльника. И встала, глядя с той недоумевающей как бы преданностью, за которой можно предположить все..
— Иды… Я лягу… А щяль?
— Не снимайте ее… Иосиф Виссарионович.
— Нэ снымат?
— Да… Так будет лучше… Поспите в ней. Шерсть помогает… Я вас укрою… Вам будет лучше. Обязательно..