Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина
Шрифт:
Он покорно улегся в постель, сказав «Отвэрнис!» и раздевшись при ней до белья. А потом лежал, снова укутанный ее шалью, укрытый одеялом до подбородка, и жевал таблетки.
По движению головы она поняла: «Дай запить». Налила, подала стакан. Запил аспирин. И уже улыбчиво потянулся было за папиросой. (Курил Сталин тогда «Казбек» ленинградской фабрики, а не «Герцоговину флор», как везде об этом пишут, вообще, курил он и другие коробочные тогдашние папиросы: «Борцы», «Северная Пальмира», «Москва — Волга», а после войны — обычно длинные и пряные «Гвардейские».)
— Может, Вы… Не покурите? — пугаясь сама себя, стоя
Сталин промолчал — почти недовольно.
И вдруг увидел, как Валечка опустилась на колени и прильнула к его протянутой руке. Как она угадала его даже нежелание, а очень тайную, далекую мысль? Ему хотелось, как всякому мужчине, больному и тем более давно одинокому этого искреннего, непокупного, некупленного женского участия.
Она целовала его руку, а он, смущаясь, пытался отнять ее и медлил, но все-таки убрал, провел ладонью по ее волосам, щеке.
— Ти… глупая… — ласково пробормотал он. — Чьто выдумала… Глупая… Ти согрэла… мэня… Чай… Щяль… Мед… Иды… Тэпэр я., буду поправляться.
Когда она, опустив голову, ушла, полуобернувшись на мгновение, блеснув взглядом, он вдохнул хрипящей, ноющей, поющей на все лады грудью, потянулся было снова за «Казбеком», но тут же раздумал… Откинулся на высоко взбитых подушках, выключил свет — выключатель был под рукой — и подумал, лежа в темноте с отдыхающими глазами и словно бы отдыхающей душой, что эта, по сравнению с ним, девчонка, русская, курносая., может быть., может быть., станет самой близкой ему и преданной женщиной. Женой? Нет… Какая теперь жена… Женой она., и не согласится. А если согласится., что? По приказу? Глупость. Глупый шаг..
Теперь он был уже обречен своей властью, своей жизнью на дальнейшее пожизненное безбрачие. И это была как бы схима, которую он добровольно ли, по сложившимся ли обстоятельствам принял на себя, и ее уже никогда не отстранить. Надя Аллилуева была его последней и неудачной роковой женой. Может быть., потому что у величайших людей могут быть, как у богов, только величайшие жены. А так не бывает и у богов. Зевс ведь, помнится., бил свою своенравную Геру и даже, по мифам, куда-то там привязывал. За непослушание. Нет… Даже это слово — «жена» — не для него теперь. А эта девушка… Валечка… Кто? Добровольная рабыня, служанка, вставшая перед ним на колени?
И не знал, даже не догадывался, что она уже сегодня вступила в ту единственную роль единственной женщины, которой дано будет судьбой или роком оказаться при нем до конца его дней.
Всю ночь он впервые за много ночей спал хорошо, спокойно. Свежий запах девичьей шали словно баюкал, успокаивал его, тело размякло, перестали ныть ноги и руки, не болела голова, ничего не болело… Он спал и видел какие-то деревья, ущелья, поля, летящих птиц, девушек в шелковых платьях и в теплых пуховых платках. Девушки улыбались ему, манили его, но всех заслоняла внезапно появившаяся Валечка. Она стояла перед ним, заслоняла, не пускала к нему, не отходила от него. А когда вдруг пошел жаркий и охлаждающий одновременно летний дождь, прижалась к нему, обняла и стояла так, не отходя, и руки ее гладили его, гладили, гладили.
Он проснулся. Рубашка была хоть выжми. Тело облегчилось. Шаль он когда-то сбросил. Лежала на полу. И ясно ощутил — прошел кризис, болезнь миновала. Грудь дышала спокойнее, легче. Возвращалось здоровье.
На его звонок опять Валечка приоткрыла дверь.
— С добрым утром, Иосиф Виссарионович.
— 3.. добрым..
— Как вы себя чувствуете? Врачи ждут..
— Хараще. Ти… Валэчка… вилэчыла… Скажи толко, чьтоб подалы… сухое бэлье. Вспатэл… Щяль забэры… Постырай обязатэлно… Вилэчила… твоя щяль… Надо же! Врачы пуст жьдут..
— Слушаюсь! — Подняла шаль, сияющая, бодрой походкой пошла к двери.
Он проводил ее довольным взглядом. Опять вспомнились ее резинки над коленками.
Вспотел он так сильно, что промокла и простыня. А когда оделся в сухое (одевался он всегда один), почувствовал через слабость и тишину в ушах, что болезнь отступила. Покряхтывая, он надел брюки, китель, сапоги.
Вошедшие врачи застали его уже выбритым, причесанным, сидящим в кресле. Холодно оглядев их, скупо ответив на их приветствие, Сталин отказался от осмотра, от всех их услуг.
— Чувствую сэбя… хараще. Спасыбо. Идытэ..
Врачи, недоуменно-напуганные, вытеснялись в дверь.
А Валечка уже несла поднос с завтраком. Чай. Лимон.
Мед. Кахетинское… Поджаренный хлеб.
К дню рождения Сталин выздоровел окончательно.
А Новый год Сталин встретил один. Впервые за все последнее десятилетие. Впрочем, один — не верно. Новый год вместе с вождем встречала Валечка Истрина..
И это был 1937 год.
* * *
Молодая девушка и есть эликсир жизни.
Чье-то высказывание
Учись опускаться до уровня тех, среди которых находишься.
Лорд Честерфилд
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВАРФОЛОМЕЕВСКИЙ ГОД
Повторю, что все великие люди, подобные названным, осуждены на борьбу с разного рода затруднениями; их путь полон опасностей, которые они должны преодолеть, и только тогда, когда они сумеют совладать со всеми препятствиями, когда почтение к ним прочно укоренится, когда все их противники уничтожены, они становятся и могущественны, и спокойны, и уважаемы, и счастливы.
Никколо Макиавелли
1937 год начался отнюдь не в 1937-м… Официальным его началом был год 1917-й, и не Сталин, с именем которого тридцать седьмой год связывают, был родоначальником его. Тридцать седьмой обосновали те, кто родил страшную, подлую и лживую дьявольщину с названием «большевизм», не дававшую пощады никому, нигде, ни в чем, даже если противник этого «большевизма» склонял перед ним покорную голову. Задайтесь теперь вопросом: «А куда делись в семнадцатом, восемнадцатом все эти «меньшевики», «эсеры» (правые и левые), а были тогда еще «кадеты», «октябристы» и всякие иные-прочие, которые не приняли «болыпевиков-ленинцев»? Куда они делись? Ведь у верховной власти тогда был не Сталин. Замечу только для кривящихся: да, он был правоверным учеником Антихриста, у него усваивал стиль и методы борьбы за ВЛАСТЬ, а борьба эта (стыдно даже как-то именовать таким честным словом политику самых оголтелых убийств) и вела к тому абсолютизму, который рекомендовалось называть демократией и даже «диктатурой пролетариата». Господи, не верю, что пролетарии тогда были такие кровожадные! А вы верите?