Собрание сочинений.Том 1
Шрифт:
29
Я устал. Безумно устал. Я отдыхать буду. В тенечке полежу на пляже. Помидоры прополю, ботву подрежу, яблоньки подопру. Вы читали «Графа Монте-Кристо»?.. Тогда почитайте. Специально для вас доставлена любимая моя книжечка из библиотеки Дома творчества писателей. Смешно мне стало, когда я давеча порылся там в книжках классиков и вообще достойных авторов, а потом зашел в столовую и окинул печальным взглядом трутней, слепней, клопов, летучих крыс, ящериц, черепах, раков, шакалов, гиен, кошечек, оскопленных петушков, хамелеонов, ценимых начальством за прочно удерживаемый кожей красный цвет, посмотрел я на пауков, свиней, буревестников, прогнозирующих вечный штиль, на соболей, хававших себе подобных особей, на волов, пашущих и боронящих на тучных нацнивах, на лисиц, на кротов, на ручных соколов в наглазных повязках, на грисров, гордо, как орлы на скалах, сидящих на обглоданных до костей останках классиков, посмотрел я на горных орлов, клюющих с ладони тюремщиков и палачей, на низколобых горилл, научившихся выдумывать в неволе тексты пошлейших песен, на попугаев, говорящих за орешки и семечки: «Солженицын – дурак!», «Сахарров – враг!..» Посмотрел я на грустных, безголосых соловьев-соловушек, на потерявших нюх и наследственные качества красивых псов всех пород, страдающих от скучной службы и общей шелудивости, на бывших иноходцев, впряженных в тарантасы и трусящих мелкой трусцой по колдоебистым российским большакам, на ослов, осликов, на непьющих месяцами верблюдов, на барашков, готовых стать шашлыками на кухне Дьявола, посмотрел и отчетливо стало мне ясно, что дома творчества писателей – это всего-навсего лагерные бараки привилегированного типа, что питание, шмутки и работенка их обитателей получше, почище и полегче, чем у трудящихся на общих работах. Расконвоированные есть даже в этом бараке. Выездные. Погуляют на свободе, в Англии, например, и возвращаются. На свободе хорошо, а в лагере привычней, хотя и не лучше. На нарах ведь все-таки родились и выросли. Понимаю, гражданин Гуров, есть среди обитателей этих творческих бараков так называемые порядочные писатели, драматурги и поэты, не буду спорить насчет упомянутых нескольких фигур, не надо делать из меня идиота. Я просто хотел сказать, что когда я окинул печальным взглядом обедающих в лагерной столовке, а столовок лагерных я повидал немало, меня вдруг пронзила, непонятно почему, страстная жажда свободы, хотя я ни разу в жизни не пробовал на вкус этой штуки, не пробовал и был уверен, что вполне, раз уж такая у меня судьба, можно смириться с ее отсутствием, как мирюсь я с отсутствием кокосовых орехов и… невозможностью отхарить в стоге сена крепкую, кисловатую, словно яблочко, девку… Спасибо вам за поправку. Да: мне и не хочется… Но что же это за орган есть в существе человеческом, в таком замызганном черт знает чем человеке, как я, если вдруг просыпается во мне жажда свободы, хотя образ ее неведом, плоть не надкушена и цвет темен бездонно! Может быть, я так остро почувствовал жажду свободы от серого рабского вида общей неволи писателей и невыразимо унизительного процесса общего казенного питания? Не знаю… не знаю… Думаю и не пойму. Возможно, мы как звери, рожденные в зверинцах, не осознаем значения стальных прутьев – преграды между нами и волей? Но вдруг всем естеством своего существа ощущаем ненормальность отделения нас от чистого бытия чем-то жутким, переставшим быть ощутимым, но именно поэтому ужасающим и еще больше сводящим с ума в мгновение, поразившее душу и воображение жаждой свободы… У меня сейчас мой голос был? Говорите быстро! .. Вы опять ничего не заметили? Странно. Мысль о свободе мне понятна, но, кажется, я говорил голосом того… не помню, кого… он был неповинен в дьявольщине, это – точно… получил минимум… ни лица, ни фамилии не вспомнить… Ладно. Читайте «Графа Монте-Кристо»…
30
Доброе утро! Как книжечка? Вы не можете себя насиловать и читать то, что вам не нравится… Так… Вы «уважаете» другую литературу… Про путешествия и зверей… Ясно. Мы, палачи, иногда умеем ставить диагноз: вы, гражданин Гуров, бежите нравственных проблем, изложенных в бессмертной, захватывающей форме… В масть гадаю? А как у вас с детективами? Вы слышите?.. Что у вас с убийствами? Я имею в виду насилие, совершенное вами лично с помощью ядов, холодного или огнестрельного оружия и удушения… За кого я вас принимаю? Это – трудный вопрос. Ну,
31
Вернемся к тому, как возлюбил я тюрьму в тюрьме. Точнее было бы сказать: тюрьму тюрьмы в тюрьме. Ибо детдом имени против фашизма был тюрьмой в тюрьме страны Советов, но и в детдоме была еще одна тюрьма – кандей, трюм, карцер. Вот я и подсел в него на семь суток за удар кулаком по черепу похотливого активиста. Я думаю, что мальчики, почуявшие в себе влекущую к половухе силу, не были никакими извращенцами. Просто, когда во тьме жизни нет света женщины, то плоть людская, особенно мальчишеская, существует вслепую. А в темени – на что наткнулся, с тем и стыкнулся. Сам я был невинен, только не вздрагивайте, гражданин Гуров, а мальчишки кого только бывало не употребляли в дело! И самих себя, и соседа, и корову, не без смеха, конечно, не без хохота, и котят совращали, и онанировали прямо на уроках, глядя на старух-учителок глазами, выпученными от похоти к приближающейся цели. В общем, сижу я в кандее еще с несколькими рылами. Режемся на щелчки в картишки самодельные. Я все, как назло, проигрывал. Лоб мой гудел уже от щелчков, но, думаю, блеснет фарт и мне, больше одного моего щелчка никто из вас, падлы, не вынесет! Терплю. Зверею постепенно, но отыграться мне не пришлось. Кто-то что-то сфармазонил, подсек картишку или смухлевал при сдаче. Сначала Гринберг сказал фармазону, что если бы Керенский, блядь такая, у которого фармазонов отец служил адъютантом, не предал Корнилова, то большевистская проституция сразу была бы взята к ногтю, а Россия бы стала нормальной буржуазной демократией, где и народ, свободно дыша, пил и ел от пуза, а не чумел бы от гражданской войны, терроров, голодух, курсов на индустриализацию и головокружения от успехое. Сашку Гринберга полностью поддержал четырнадцатилетний князь. Керенский, сказал он, мать собственную жарил. За это его Ленин хвалил. Ты, сукоедина, помалкивай, вмешался Коля, сын одного из руководителей промпартии, если бы не ваша великосветская шобла, блядовавшая за границей и в Ливадии и безответственно относившаяся к дворянскому долгу перед отечеством и народом, то мы бы не в вонище кандейной в карты резались, а на университетских скамьях сидели. Суки! Все вы хороши, влез в спор младший братишка деятеля рабочей оппозиции, а особенно меньшевистские хари. Цацкались, цацкались с Лениным, вот и получайте мягкую затычку в рот. Меньшевистская харя с ходу облаяла Сашку, заявив, что во всем не марксисты настоящие, а евреи виноваты. Сашка оправдывался тем, что его папаня учил стрелять эсерку Каплан и ныне проклял марксизм как таковой. В спор вмешались кадет, брат какого-то опального поэта, племянник личного шофера Троцкого, сын кронштадтского мятежника, двое голодающих Поволжья, пасынок хозяйки борделя, беспризорник и купеческие дети. Тут за Сашку вступился Пашка Вчерашкин. Отец его был завскладом диетпродуктов в Кремле, проворовался и сидел на Лубянке. Сашка и Пашка дружили, несмотря на разные политические платформы посаженных отцов. Драка началась дикая и кровавая. Я сидел, наблюдал, ищите теперь виноватых, думаю, давите, твари, друг друга, как папашки ваши давили и мамашки. Нам же, мужичкам, расплатиться пришлось за все почище вашего. Одни из вас потеряли цепи, другие их нашли, а мы и земли, и близких лишились. Эй, ору драчунам, психованным, как звери, от своей проклятой жизни, кончай бузу! Стал я их разнимать. Кулаком по темечкам – бах, бах, бах. Не сильно бил. Так, чтоб только перед глазами поплыло. Как вдарю, так – с копыт. Всех утихомирил. А Вчерашкина Пашку просто от верной смерти спас. Князь занес уже над его башкой парашу, да я успел удержать. Убил бы, как пить дать, убил бы. Сподобило меня вовремя оттолкнуть князя. Несколько случайностей, Пашкина, княжеская и моя, скрестившись на миг, словно лучи, в одной точке, смылись в бесконечность или в долгий оборот до новых встреч с нашими судьбами. Если б в врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то не сидели бы мы сейчас на этой вилле, гражданин Гуров. Поверьте… Вы думаете, нам только кажется, что в нашей жизни масса случайностей?.. Это – неплохая мысль. На самом деле, уверяете вы, не масса, а всего одна у нас имеется случайность? Так? Но с мгновенья зачатия случайность начинает двигаться вокруг нас по орбите. Я правильно понял? Орбита может быть такой растянутой, что случайность до конца чьей-либо жизни не успевает к ней возвратиться, принести счастье или беду, и получается, что единственной случайностью такой жизни было зачатие. Интересно! Смерть же пришла естественно, на восемьдесят девятом году жизни, в глубоком и, судя по посмертной улыбке, счастливом сне. Интересно. Таких судеб мало, гражданин Гуров, и нехрена им завидовать. Возьмем вот мою судьбу. Вертясь по короткой орбите, случайность иногда прошивала меня ежемесячно, еженедельно, ежедневно, казалось временами, что ее орбита – мой чекистский ремень из прекрасной кожи, я жил в чудовищном напряге. Но вдруг, неведомо какая сила запускала случайность в многолетнее шествие по космосу моей судьбы и наступал для меня покой, время ожидания возвращения случайности. Потом опять начинались предчувствия, начиналась маета. Когда? Где? В какой ипостаси вернется она? В безумно-нелепой или в счастливой? В общем, нраеится мне ваша мысль, гражданин Гуров, сообразительный вы дядя, но сами вы мне все равно отвратительны. Не надейтесь, надежда вполне могла у вас сейчас появиться, что вы очаруете меня как собеседник. У вас не может быть никакой надежды, кроме надежды на случайность. Вероятность ее залета сюда я, кажется, свел почти к нулю. Почти. Так что надейтесь. Но не надейтесь, что прошлое ваше мертво, Оно в вас, и оно от вас не сгинет. Случайность туда не возвращается. Там все так, как оно есть, даже если вам самому кажется, что вовсе не так, как полагают другие, и вы стараетесь их разубедить или, что еще хуже, запутать. Не про-хан-же! Прошлое – это навсегда покинутые случайностью орбиты. Навсегда… А Случай!.. Случай, гражданин Гуров, случай! Кто он случайности? Отец? Муж? Любовник? Нет! Он просто дядя, хорошо одетый дядя с пушистыми сутенерскими усами и порочным лицом. Это он слу – чает, слышите, случает с вами случайность и в зависимости от своего настроения или расположения к вам успевает шепнуть случайности, пощекотав ее холодное от внегалактической прогулки ушко пушистыми усами, как следует к вам отнестись в мгновение встречи, неизмеряемое даже миллионной долей секунды: кокнуть, вознести, отнять, дать, отдалить, приблизить, свести с ума, озарить навек мудростью. Так вот, если бы врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то не сидели бы мы сейчас на вашей вилле. Вы бы, очевидно, открывали бы в сей момент мясокомбинат в Анголе или Эфиопии, а я… глупо, впрочем, искать для себя вариант иного существования, глупо.
32
Разнял я дерущихся. Карты в парашу выкинул. Хватит, говорю, бузить! Но трепаться детдомовцы не перестали. Перли и перли друг на друга потомки большевиков, кадетов, аристократов, люмпенов, нэпманов, богемы, меньшевиков, эсеров, ликвидаторов, бундовцев, богоискателей, банкиров, священнослужителей, кулаков и осей, в общем, российской шоблы, умело разделенной властвующим теперь над нею Сатаной. А меня, после моей силовой миротворческой миссии, директор Сапов вызвал и сказал: учиться ты, недобитая кулачина, не желаешь, исподлобья глядишь, вот и будь начальником кандея, с глаз моих долой. Гордых – ломай, смирных – терзай, за чумоватыми – приглядывай, о каждом ЧП – докладывай. Заметил, что я в рифму говорю? Не заметил? .. Значит, ты дурак ненаблюдательный. Покажи лапу! .. Да-а! Кулак – есть кулак, и недаром мы вас раскулачили. Иди… И возлюбил я тюрьму свою в тюрьме своей. При кандее был у меня закоулочек с койкой, ящичком для ложки-кружки-миски и лампочкой Ильича. По детдому уже пополз слушок о моей силище, и наказанные вели себя в кандее тихо. Сашка Гринберг, Пашка Вчерашкин и князь по моему представлению стали уборщиками, истопниками, надзирателями, раздатчиками баланды, санитарами, прачками, одним словом, универсалами. Держался я за них, несомненно чуя, что каким-то образом главный фарт моей судьбы связан будет или со всеми ними, или с одним из них… А общаясь с помощниками, я почуял важнейшую вещь, определившую впоследствии тактику и стратегию моего поведения. Я почуял о них, как чуял это в себе, животную, стойкую, неуничтожимую ненависть к большевизму, коммунизму, ленинизму, марксизму, мне было все равно, гражданин Гуров, как называть СИЛУ, СИЛУ, СИЛУ, загулявшую по России, мечтавшую о мировом загуле, уничтожившую наши дома, нашу родню и бросившую нас для бессмысленной жизни в детдом имени против фашизма. Мы – щенки, мы – кутята, раньше всех своих одногодков и многих старых пердунов разгадали, что под овечьей шкурой, под мельтешением человеколюбивых партийных лозунгов, под сладкими посулами, под приглашением на новоселье в Мировой Коммуне – волчий оскал дьявольских СИЛ! СИЛ! СИЛ! Мы поняли, как легко этой лживой и коварной СИЛЕ, призвав толпу к установлению новых человеческих отношений для торжества коммунистической морали, внести безумный хаос в людское общежитие, как легко разметать по сторонам добрый скарб души, с трудом собранный темными и светлыми веками для умножения в будущем детьми и внуками. Мы увидели своими щенячьими глазами, еще не залитыми радужной блевотиной советских иллюзий, как сытая страна стала голодной и раздетой. Под знаменем строительства новой жизни хаос проник в торговлю, в быт, в экономику, в правосудие, в культуру, в искусство. Хаос ездил на службу в «Линкольне» в Госплан. Если что-то где-то строилось, налаживалось, росло, производилось, то это не благодаря озабоченности дьявольской Силы судьбами страны и народа, а вопреки ей, вопреки. Это из-под вылитого на поле нашей жизни адского гудрона выбивались на свет Божий стебельки ненавидимого Дьяволом Естества. Естества труда, естества семьи, естества радости и порядка. Несмотря на бесовский, запутывающий души и разум шабаш агитации и пропаганды, мы – щенки, чуяли, что кроется за лозунгами и красивыми словами. За ними была мертвая бездна или параша, полная дерьма. Они скрывали от нас чудовищный произвол, кровавую резню, крушение планов, несостоятельность очередных кампаний, злоупотребления властью, тотальное воровство, вырождение нравов, глумление над верой. СИЛЫ использовали слово, использовали ЯЗЫК, одновременно пытаясь уничтожить его сущность, в своем нахрапистом наступлении на человеческое. СИЛЫ переделывали мир на одной шестой части света, обольстив легковерную толпу преимуществами переделки мира над объяснением его. СИЛЫ понимали, прекрасно понимали, что объяснение мира чревато благодатными переделками того же мира. Переделками к лучшему, нежелательными, смертельно опасными для главной цели Сатаны – внесения неуправляемого хаоса в миропорядок. Вот СИЛЫ и сыграли на инстинкте торопливости разума, на его страстном, напоминающем детское, любопытстве поскорей, поскорей узнать, что там за пружинки и колесики в механизме жизни общества… Что там за фиговинки и тайны, которые философы хуевые все объясняют, объясняют, а толку ни черта нет, раз люди умирают, как умирали, а у Путилова бляди в шампанском плавают! Хули объяснять, даешь переделку такого блядства! – завопила толпа. И ей, и ее вождям не терпелось от ужаса ощущения времени существования, всегда присутствующем в человеке, поскорей, поскорей, скача по трупам и ценностям, победить Пространство и Время, обскакать на всем скаку Судьбу и въехать, стирая кровь со лба, в золотой век Мировой Коммуны. Я скоро закончу, гражданин Гуров, очередную не свою, не совсем свою мысль… Вы просите пояснить, что я имею, что, вернее, имел в виду человек, невольно цитируемый мною, говоря о попытках СИЛ уничтожить сущность языка. В слове, так же как в человеке, легко убить душу. Система употребления мертвых слов и есть большевистская или какая-нибудь иная, фашистская, например, демагогическая фразеология. «Народ – хозяин своей земли». «Слава КПСС!» «Да здравствует наше родное правительство!». «СССР – страна развитого социализма». «СССР – страна передовой демократии». «Советские профсоюзы – школа коммунизма». «Наше правосудие – самое демократическое в мире». «Искусство принадлежит народу». «Мы придем к победе коммунистического труда!». «Постановление о дальнейшей борьбе с дальнейшим хищением соцсобственности». «Народ и партия – едины». «Выше флаг соцсоревнования!» …Что, спрашиваем мы, за этими словами? Ложь, если не пустота. Пустота, если не ложь. Слова перестают постепенно восприниматься как слова. Из них вычерпывают высокооплачиваемые пропагандисты своими бандитскими ковшиками содержание. Мертвое слово теряет свою связь с политической, экономической и культурной реальностью и формирует реальность новую, мертвую, существующую исключительно в черепах вождей и западных идиотов, больших друзей Советского Союза, знающих нашу житуху по рекламным проспектам и помпезным экспозициям выставок.
33
Так вот, в кандее, будучи щенком, сообразил я, что если существуют, неважно как называясь, СИЛЫ, летающие на метлах над нашими несчастными душами, то не может не быть СИЛ других, сопротивляющихся, борющихся, находящихся внутри нас, не сговаривающихся только из страха быть проданными в ЧК, но и в негласном сговоре тоже, неважно как называясь, делающих все, чтобы одолеть бесовщину. Ну, как? Доходчиво излагаю? Чуете, куда гну? Конечно, это я сейчас задним числом приблизительно формулирую только предчувствовавшееся тогда нами – щенками. А уж потом все происходящее: террор против так называемой ленинской гвардии, опухшие от непонимания смысла всего этого сталинского кровавого бардака мозги оставшихся временно на свободе, узурпация главных кормушек «победителями» и многое другое, то, что нынче принято фанатиками и снобами марксизма именовать «перерождением ленинских идей», подтвердило верность моего наития и определило выбор моей позиции в схватке с сатанинскою Силой… Но это все было потом… В своем закутке, в кандее, и днем, и вечером, и ночью я хавал книгу за книгой, книгу за книгой. Хавал советскую пошлятину и классику, стишки и детективы. Мне хотелось читать страстно и непрерывно, как Сашке и другим пацанам онанировать. Вот я и читал. И возлюбил за возможность читать свою тюрьму. В ней был порядок. Беспорядки я прекращал одним щелчком в лоб или ударом по макушке… А книги мне таскал Сашка. Его посаженный папашка – эсер успел перетырить массу книг из своей библиотеки к своему дружку – детскому врачу. Сашка бегал втихаря в город и таскал в кандей книжки. И однажды притащил «Графа Монте-Кристо». Жажда мести мгновенно захлестнула меня. И я возненавидел все, что, сложнейшими, разумеется, путями привело к ужасам, которые я наблюдал лично, которые я пережил, от которых вскакивал по ночам с койки и с безумным криком вслепую бежал до первой стенки. Удар или боль приводили меня в чувство. Я возненавидел утопистов, Марксов, Энгельсов, Лениных, революционеров, социалистов, Дантонов, Робеспьеров, Чернышевских и прочих бесов. Я возненавидел посулы якобы друзей народа, уверявших слабонервных и маловерных в возможности создания на земле нового порядка. Философски и даже политически я, конечно, не мыслил. Все варилось и запекалось в сердце, но и мой слабый умишко не мог уже тогда не соотнести наличной очевидности советского ада или ада французской революции с его идейными и нравственными истоками. Дзержинские… Менжинские… Урицкие… Буденные… Павлики Морозовы… Блюхеры… Тухачевские… Ярославские… Островские… Крупские… от этих бесов ских харь некуда было мне деться. И я после почти еженощно повторяющихся ужасов воображал свой кандейский закуток островной графской пещерой, а себя самим графом, примеряющим коверкот чекистской формы перед тем, как отправиться со скорострельной пушкой и отрядом верных друзей в мстительный поход против Сталина, фурье, Каменева, Сен-Симона, Троцкого, Ворошилова, Зиновьева, Карла Маркса, Петра Верховенского, Ягоды, Кампанеллы, Бухарина и прочей шоблы… Я мечтал, я творил в мечтах возмездие и делал это в ненавистной мне чекистской форме исключительно из камуфляжных соображений. Я воображал, как вхожу в кабинет одного из отцов красного террора, Зиновьева например, и говорю ему: Зиновьев! Вы – говно!.. – То есть как это говно, товарищ? Он выпучивает на меня зенки, а я врезаю ему в лобешник щелчок, говорю: я тебе, падаль, не товарищ, потом другой щелчок, третий… и на следующий день стою такой же серый, неприметный и запуганный до смерти, как остальные совдеповцы, у газетного киоска, покупаю «Правду» и читаю сообщение о скоропостижной смерти от тройного кровоизлияния в мозг, повредившего черепную коробку верного большевика-ленинца, дорогого товарища утописта Зиновьева… упавшего на письменный стол… до последней минуты… в наших сердцах… трепещут враги мировой коммуны…и, как один, умрем в борьбе за это… Сашка Гринберг иногда спрашивал у меня, почему я не дрочу. Может, у меня вообще пока не стоит? Или вся малофейка в силу кулака ушла? Он искренне пытался растолковать мне, что за неземная радость вдруг пронизывает его до мозга костей, растет, наполняет дрожью даже такие сравнительно бесчувственные части Сашкиного тела, как ногти на ногах, гланды, аппендикс, пупок, мочки ушей, ресницы и левую ноздрю, наполняет, и Сашка не может остановить дрочку во время урока биографии Ленина, потому что, по мнению Сашки, в такие моменты живчики рвутся со скоростью света из чернеющей черни сашкиного тела навстречу новой жизни, думая, по глупости и неведению, что рвутся они, сотрясая Сашкино существо счастием, в лоно материнское, в лоно Лены, Любы, Насти, Рахили, Ириночки, Машеньки, Нины, Евдокии, Клавы, Гали, Ксюши, а попадают всего-навсего в кулак, на грязный пол, в промокашку, и умирают на тупом и скучном уроке биографии самого величайшего изо всех прошедших по земле людей, тоже умершего, но считающегося, чего Сашка вообще понять не в силах, живейшим из ныне живущих. Я ничего Сашке не отвечал. Я еще не страдал от ущербности. Я был уверен, что причащенье к жажде мести как бы обязывает человека к безбрачию, деятельному одиночеству, к возвышению и полному отказу от удовольствий типа Сашкиного… Иногда князь, Пашка Вчерашкин, Сашка и я дискутировали о половой проблеме. Князь уже успел к тому времени переспать с кузиной и преданной их семье горничной. Он без капли похабства делился с нами своими впечатлениями и проклинал себя за погубленную до первой тургеневской любви невинность. Он провозглашал непримиримую ненависть к онанизму и шепотом уверял нас, что все революции – пустопорожняя дрочка, бесплодная, хотя и доставляющая удовольствие бесплодным же прожектерам и авантюристам и губящая, главное. запасы жизни в человечестве. Не буду я дрочить. Нас, князей, и так мало осталось, говорил князь. – Интересно, продаст кто-нибудь из нас остальных после таких разговорчиков? – спросил однажды Сашка. – И кто это сделает первым? – Каждый из нас сказал: не я… не я… не я. Я вижу, гражданин Гуров, как разбирает вас от желания узнать, кто же именно оказался этой падлюкой? Разговоров-то мы вели множество и поопасней, чем тот, о дрочке… Распирает?.. А я вам не скажу.
34
Вот вы тут утверждали, что когда мы – лишенцы, уроды и голубая кровь выносили свой приговор революциям, энтузиазму масс, великим свершениям, аварии ледокола «Челюскин» и прочей херне, имевшей мало отношения к реальной жизни, вы и вам подобные жили самоотреченно, собирали копеечки для МОПРа, металлолом, разбивали на месте церквей скверы и пруды, готовились, в общем, не менее трех месяцев в году к умопомрачительным по пошлятине и безвкусице демонстрациям, просиживали жопы на собраниях и митингах в честь Ромен Ролланов, Димитровых, Тельманов и других героев нашего времени. Вы якобы были романтиками, а мы шлаком истории. Нет! Все это было показухой, фоном вашей истинной жизни, гражданин Гуров!.. Вы учились у папеньки и его дружков даже манерам и прическам представителей правящего класса. На ваших глазах, едва отмыв руки от крестьянской крови, папенька ярел от проснувшейся вдруг хапужности. Он волок домой реквизированные у арестованных шмутки. Добился личного «форда». Отгрохал домину. Обнес ее забором. Поставил вопрос в ЦК о недопустимости лечения партработников в общих поликлиниках, о необходимости создания сети партпитания и снабжения, о желательности выдвижения на высокие ответственные посты детей проверенных товарищей. То есть он легализировал тосковавшую до времени подспудную мысль о формировании касты, крепость которой гарантирует на многие годы близость к полному социальных привилегий корыту и самому Понятьеву, и детям его, и внукам. Не так ли? Личный аскетизм вождей, так импонировавший толпе, дружно рвущейся в адское пекло революции, потому что как бы уравнивал образ ее жизни с вождистским и, следовательно, уже теперь делал Равенство реальным, после захвата власти, после узурпирования ее Сталиным, аскетизм этот, тотально рекламируемый партпрессой, на самом деле в центре и на местах стал возней урок, бросившихся к кормушкам, делящих шкуру убитого медведя, вцепившихся в многоэтажный расстегай вроде того, который был смачно описан во втором томе «Мертвых душ». Вот чему вы учились, гражданин Гурое! А уж потом, не в силах примириться с тем, что вас обходят более молодые урки, вцепившиеся в глотки таких волков, как ваш папа, вы решили страшной ценой предательства заплатить за возможность остаться поблизости от раздираемого на части расстегая, чтобы, переждав, испечь новый, собственный, вот этот, в котором мы сейчас копошимся… И не надо мне харить мозги, не надо! Не было у вас ничего святого! Пионер вонючий! Я на днях сказал, что не интересует меня, как к вам попали уникальные жемчужины, принадлежавшие Влачкову… Как так приобрели? Денег у вас тогда таких быть не могло… Вы украли сбережения отца? .. После того, как позвонили нам о том, что он отбыл на охоту? Вы действительно обокрали дом отца своего и матери своей. Но не на краденые деньги купили вы розовую и черную жемчужины, которые сделали бы честь любой короне и митре… Не на эти. Да вы и не покупали жемчужин… Почему я в этом так уверен? Сказать? А ху-ху, гражданин Гуров, не хо-хо? Попробуйте сами догадаться… Пошли искупнемся… не спешите… Живем мы, значит, в кандее, книжки читаем, болтаем, незаметно для самих себя образовываемся, в карты режемся, подрастаем, никто нас не тревожит, на митинги не зовут, считают нас ублюдками, врожденными тюремщиками, похабниками, которых скоро механически переведут в исправительно-трудовой лагерь, где мы и подохнем со временем в статусе разложенцев и отрыжек старого мира… Самое спокойное время моей жизни прошло в кандее… Пашка Вчерашкин, отпросясь у меня, рыскал целыми днями по городу, пытался найти дружков отца, с которыми тот брал Царицын, переходил Сиваш, и скидывал Врангеля в Черное море. Бешено просто рыскал. Найду, говорит, все одно сильную руку, спасу батю. Другие вагонами тащат, а он всего-навсего мешок сахара уволок и два окорока… Собирает он однажды чинарики около Большого театра. Я его туда послал. В Большом было в тот вечер «Озеро». Опаздывавшие наркомы, секретари ЦК, Тухачевские, Толстые, дипломаты, послы, шлюхи, ученые и прочие Лебедевы-Кумачи обычно бросали недокуренные папиросы и сигары прямо у дверей. Тут Пашка и заныкивал их в сидорочек. Табак мы смешивали, делили и покуривали себе, читая интересные книжки. Кайф ловили. Так вот, берет вдруг Пашку за шкирку какой-то хмырь в орденищах и ремнищах, берет и говорит: ты чем тут, стервец, занимаешься, когда мы стремим полет наших крыл, виноват, птиц, черт знает куда? Когда мы метро, так сказать, рыть начинаем и покорять пространство и время! Ты что? Очумел! Смотрит Пашка и узнает, узнает хмыря орденоносного, и в этот самый миг, не раньше и не позже, прошила меня, верней, мою судьбу счастливая Случайность, а я этого и не заметил… – Дядя Коля! Это – я! Пашка! Сын Вчерашкина! Помогите! Злые силы отца загубили! Троцкий копал под него! – Как так? Есть ли такие силы, чтобы загубили они моего друга, жизнью, как говорится, обязан, говори, Пашка, сукин сын, кто курить тебя приучил в наше героическое время? Баба большого человека от Пашки уже нос воротит, а сама, падла, подмываться небось научилась на курсах два дня назад. Ника, мы опаздываем, говорит гнусаво. Рыковы и Розенгольцы опять всю нашу ложу займут. Идем, Ника! – Молчать, чушка! – заорал хмырь – дядя Коля, и уши у него, по словам Пашки, побелели, а глаза прищурились, налились кровью, и жилка синяя на лбу психованно затикала: тик-тик-тик. – Ебал я всех ваших умирающих лебедей, а также синих птиц, если друг мой боевой и хозяйственный Ванька Вчерашкин в лапы лягавых попал! .. Молчать! Пошла вон домой! Я тебе, – орет хмырь бабе, – покажу ложу! Шагом в стойло свое – а-арш! .. Идем, Пашка, к Сталину! Я это дело так не оставлю! Хмыринскую бабу как ветром сдуло из Большого театра… Пашка – ни жив, ни мертв. Ведет его дядя Коля прямо в ложу к Сталину. Приводит и говорит, вот, Иосиф, сын друга моего, ты его уважал, Вчерашкина. Троцкисты заточили Вчерашкина, состряпали дело, чтобы кадры наши стереть с лица Красной Площади. Рассказывай, Пашка! – велел дядя Коля, а лебедям приказал передать, чтобы подождали минут пятнадцать на своем озере, ибо ни хера с ними за эти минуты не произойдет, не помрут, Весь Большой театр в полумертвой тишине ждал конца беседы Пашки со Сталиным. Пашка и рассказал, как отец его был переведен с боевой работы заведовать диетскладом в Кремле. Как тыркались к нему жены Каменева, Зиновьева и другие бабы за кофе, чаем, семгой, икрой, телятиной, каплунами, и как отцу было трудно всем угодить. Особенно на отца окрысился Троцкий, когда у него был запор, а на диетическом складе не оказалось чернослива, потому что чернослив съел Куйбышев и золовка Бухарина. Окрысился Троцкий и стал ждать момента. К тому же на первое мая однажды икра показалась ему недостаточно красной и свежей. А Вчерашкин сказал Троцкому, что если он думает, что икра стухла, пусть бросит икринки в аквариум, ждет, появятся ли из них мальки, а тогда уже трепется, свежая икра или тухлая. И вообще зажрался кое-кто в Кремле, хер моржовый за мясо не считает. Нам из продуктового склада все видно… Вот Троцкий и окрысился еще больше. Ты, говорит, Вчерашкин, лучших барашков в сталинскую утробу запихиваешь! За шашлык всемирную революцию продаешь! А у меня запор! Не превращай Кремль в броненосец «Потемкин»! Сталин слушал Пашку внимательно, набивал табаком трубку, а секретарь что-то записывал. Дядя же Коля вытирал красным платком белые слезы и сморкался. Наконец Троцкий лично поймал отца Пашки, когда тот нагрузил перед новым годом грузовик всякой всячиной для того, чтобы с однополчанами поднять бокалы и закусить, чем попало. Задержал Троцкий грузовик прямо у Спасской башни, хотя были на него квитанции, разрешение Калинина и прочие ордера. – Так, так, – тихо сказал Сталин… – Запор… Барашки… Моя утроба… Шашлык мировой революции… Броненосец «Потемкин»… Это уже призыв к восемнадцатому помидору Луи Бонапарта… Пашка божился, что Сталин именно так и выразился: к восемнадцатому помидору, и распорядился; Вчерашкина освободить сегодня же! Восстановить на работе! Иди, Пашка. Брось курить. Из тебя выйдет хороший партработник! Дядя Коля махнул саблей, дирижер поднял руки вверх, балет начался.
35
Могли бы вы сами, гражданин Гуров, восстановить в общих хотя бы чертах последующие события?.. Трудно и неинтересно… Да! Неинтересно. Что верно, то верно. Вы ведь рождены, чтоб сказку сделать былью. И, действитвльно, с первых часов советской власти сказки стали твориться на каждом шагу – и страшные, и со счастливыми концами. Россия, вся Россия казалась тогда людям, счастливо и неожиданно избежавшим тюрьмы и смерти, или наоборот, внезапно терявшим имущество, привычный покой, близких, родных, свободу и жизнь, вся Россия казалась тогда, да и теперь она мало изменилась, жутким царством Случайности. Сказки стали былью. Начался умопомрачитвльный и леденящий душу шабаш ведьм и бесов… Миллионы людей, возмущенных, лишенных, утративших, обобранных, мысленно и так – пешкодралом, подобно сказочным добрым молодцам, шли воевать с засевшим в Кремле Кащеем и его всесильными прихвостнями… …Милый! Отец твой в родной нашей, в новой тюрьмезлыдне. Ключ от нее .в лебедином яйце. Лебединое яйцо под колготками принца. Сам принц работает балеруном в большом театре, а театр – в Москве. Москва – столица одной шестой части севта. Там жиевт Сталин. Он любит балет. Иди к театру. Собирай окурки. Увидишь Дракона – вся грудь в орденах, с дурой-драконихой, подбегай смело и проси что хочешь. Но в глаза смотреть не бойся самому главному змею, а на озеро не гляди. Там лебеди наших надежд помирают… Это – Пашкина сказка. А сколько людей блуждало в поисках заветного яйца, в котором ключик лежал от сундучка с удачей, по мертвым, страшным, кишащим крысам и чиновниками коридорам соевтского бюрократического ада! Одни там сходили с ума от безнадеги, другие тупели душой и рассудком, третьи бессмысленно погибали, заживо съеденные крысами и пауками, четвертые, облепленныв мокрицами, воя от ужаса и гадливости, чудом вырывались, оставив надежду чего-нибудь добиться, кого-нибудь спасти, на чистый воздух!.. Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! Ой! ой! ой!.. бр-рр! Но, бывало, самые, казалось бы, неразрешимые истории, самые запутанныв клубки судеб, самые безнадежные дела, как по мановению волшебной палочки, мгновенно разрешались, распутывались и улаживались. Кто-то из прокуратуры поддавался заклинаниям, кто-то в райкоме пугался Духов, кто-то в Совнаркоме завораживал крыс, кто-то опаивал стражу ЦК приворотным зельем, открывались тогда врата резные, дубовые и входил не робея, Иванушка-дурачок в хоромину рабочую Секретаря-Свет-Сергеича, в пояс кланялся, на бой честной его вызывал, целый час сражался, не с пустыми руками домой возвращался, а кирпич привозил для коровника, для коровника, где коровушки зимовали бы, молочишко детишкам давали бы, а не мерзли те коровушки до смерти бедные… Вот как бывало, гражданин Гуров! И сказок таких и других. пострашней, я знаю больше, чем Арина Родионовна. Внуков бы мне, внучат, рассказал бы я им сказочек, рассказал бы Вы-то сами сожительствовали с бабой-ягой костяной ногой с Коллективой-заразою-Львовною, с вашей мамой партийною. стукачкою гнойною… Про холодное оружие не забыли? . Это мое дело – брать вас на пушку или не брать… Змей Горыныч!.. Цыц, сукан И попал я тогда в Пашкину сказку! Сидел его отец на Соловках. Посылают туда с военного аэродрома аэроплан. Привозят Пашкиного отца в Москву. Отдают ему обратно склад диетпродуктов в Кремле, ордена, квартиру и дачу. Возвращается однажды Пашка в детдом на LЛинкольне ¦ открытом, как челюскинец или же Папанин. Входит вместе с отцом в кабинет директора. Десять минут ничего не было слышно в детдоме, кроме ударов по директорской морде и пинков. Затем активисты бросили директора в полуторку и сгинул он навсегда, неизвестно где. А я, князь и Сашка Гринберг уезжаем на LЛинкольне¦ в Варвиху, на огромную дачу, и дядя Ваня Вчерашкин говорит нам: живите тут, учитесь, я вам буду как родной. Метрики завтра выправим всем новые. И начинайте новую жизнь. Кем быть хотите? Князь хотел, освободив из плена кузину, стать актером. Сашка сказал, краснея и путаясь, что его мечта заниматься в науке и в жизни половыми сношениями, потому что в них есть, на взгляд Сашки, важная для людей тайна, – Чекистом хочу быть, – брякнул я, – врагов народа давить хочу! Пока не подохну, давить буду! – И я – чекистом! – завопил Пашка. Посмотрел на меня и на сына удивительно заговорщицки Вчерашкин, словно повязывал он своим взглядом себя, нас и еще неведомо кого, известного только ему, на общее дело. В ту первую после детдома ночь сны мне снились странные и страшные.
Выхожу я на единоборство с многоглавым драконом. По асфальту след за ним тянется мокрый и аспидная слизь. А головы у дракона – сплошь рожи, примелькавшиеся на портретах. Одну отрублю, другая появляется. Три сразу смахнул, но три же и возникли, приросли к кровавым мерзким срезам трех шей снова. Я их рубаю, рубаю и рубаю… А они прирастают и прирастают. Умаялся. Дух вышел вон, руки опустились. Вышел тут покойный Иван Абрамыч из трамвая с задней площадки, вырвался из рук бесновавшихся в те годы контролеров и говорит: оставь их, Вася, оставь головы, хрен с ними, душу лучше свою спаси, чтобы свидеться нам, спасай, Вася, душу! А дракон сеи собой протухнет! Нам свидеться надо, Вася! Толкнул я в грудь отца Ивана Абрамыча в страшной злобе, что помешал он мне сомненьем, и говорю: «Я граф Монте-Кристо! Я за тебя отомщу!» Горько зпалакал в ладоши Иван Абрамыч, и увели его с площади контролеры по мокрому следу дракона, по аспидной слизи в вечную со мной разлуку, в кромешно-темный какой-то переулок…
Что? Скучно вам стало, гражданин Гуров?.. Какая, говорите, страшная, чудовищная и потрясающе необъяснимая штука жизнью.. А вы выпейте рюмочку «Еревана», сразу полегчает, сразу все станет понятней… Тут сразу меня другой сон одолел. Это было странно, потому что сны снились мне в детдоме крайне редко. Были они бесстрастные, смысл их и образы словно заволакивало беспросветным унылым ненастьем, сотканным холодными митиннами кладбищенского дождичка…
Стою я разгоряченный, сильный, пожилой уже мужичок, с пилой двуручной у той самой злосчастной колодины, а около меня толпа. И зову я из толпы померится со мной силенками то Маркса, то Крупскую, то Муссолини, то Микояна, то Гитлера, то папеньку вашего. Но все они, попилив сдаются, до смерти, до железности промерзшую колодину, смеются, отходят, лбы обтирая, в сторонку. И вдруг вы выскакиваете, пацан в буденновке, к пиле, и мы легко, как трухлявую осинку, перепиливаем колодину на четыре чурки, и под аплодисменты толпы знаменитостей начинаем. играючи, их колоть. На полешки, с плеча, с завидев, обушком об чурку, и, стоя на коленках, на щепочки. Вот уж ни толпы, ни колодины, ни щепки нет со мной рядом. Один я. Совсем один, и не соображаю, где я, зачем я и кто я есть вообще. Кто? И у меня стоит хер, как у парней в детдоме, здоровый такой сучок, но я чувствую только полную его для себа ненужность, ои мешает мне, я его без боли, крови и сожаленья отламываю, отрываю, выкидываю в речку Одинку и его закручивает водоворот, как случайный сучок..
Вот какой был сон. Налейте и мне рюмашку… У вас на какой день с похмвлья ужасная тоска и обида?.. У меня тоже на третий, потом на девятый… полагаю, что от запоя что-то помирает в нас. Дух здоровья, должно быть. Помирает, бедный, от дьявольской сивухи, а на третий день и девятый… То есть как это «все наоборот!»… Прошу пояснить, раз вы меня перебили… Интересно… Очевидно я хотел сказать то же самое, но все перепутал… Значит, от запоя ничего в нас не умирает, а, наоборот, рождается в нас сивушный бесенок с оловянными глазками и гунявой ухмылочкой… Затем он подыхает в нас же и, подобно тому, как с телом и духом покойника на третий и девятый день совершаются различные тайны, тек и сивушный бесенок поражавт соответственно именно в эти загадочные дни покидаемую им обитель нашего тела тоской и обидой… Стройно… Не уверен, однако, что все обстоит так, как вы говорите. А если я прав? Значит, дух здоровья, временно померший от сивушного угара, воскресает вдруг в трезвости, а бесенок алкоголя мается особенно тоскливо и обиженно как раз в моменты острого нашего вытрезвления на третий день и девятый… А вот что происходит с алкоголиками на сороковой день, я не знаю. Одно из двух: или запой начнется новый, или совсем избывается старый… Хорошо, конечно, было ошиваться на даче Вчерашкина в Бервихе, но в кандее, честно вам признаюсь, чувствовал я себя лучше. Уж больно много всякой высокопоставленной швали приходилось видеть. Но «Графа Монте-Кристо» я перечитал уже раз десять и понимал: если хочу попотрошить Силу, стеревшую с лица земли мою деревню и моих близких, да и не только моих, а еще миллионов таких, как я, то нужно зажаться, нужно чистить клыки зубным порошком «Вперед», нужно стричь кготи дамскими ножничками, нужно мазать репейным маслицем волосню, встающую на загривке от бешенства. Нужно, кроме всего прочего, учиться видеть, слышать, понимать, сопоставлять, владеть своей волей и рожей почище Станиславского и Немировича-Данченко. Нужно закаляться, как Сталин. Эту фразу мне и Пашке частенько говаривал Иван Вчерашкин, когда мы гуляли по лесу или рыбачили. Держитесь, говорил он, братцы, скоро мы с вами погуляем по буфету, скоро придет ваше времечко, вам жить предстоит и править, а ихнее времечко кончается, кончается оно, братцы, сил моих больше нет! В объяснения Иван Вчерашкин не вдавался… Мне он твердо внушил, чтобы обо всем, что было, как бы я забыл. Забыл – и ни писка чтобы, ни пуканья, ни скрежета зубов. Точка. Меня нашел сам Ивам Вчерашкин в Ростове, в вокзальном сортире… Я писал на пол, орал, а мать моя умерла от тифа прямо на вокзале, о чем Вчерашкин узнал от пассажирской шоблы. Отца же моего, большевика-рецидивиста, грабившего царские банки, расстрелял лично Деникин. Вот такое мое прошлое, и Вчерашкин меня усыновил, как социалистический гуманист. Ко всякой такого рода фразеологии он тоже приучал нас с Пашкой, объяснив, что она вроде жаргона и без нее в нынешних компашках никуда не деться. А меня, за то, что спас я Пашку от верной смерти и пристроил придурком в кандей, он, Вчерашним, отблагодарит по-царски, царство небесное зверски убитым и замученным злодеями… О том, что речь шла о расстрелянной семье царя, я тогда не догадывался… Учились мы с Пашкой в небольшой школе, в закрытом, так сказать, загородном колледже для детей и родственников высших руководителей. Но учеба нам была до лампы… Учились – и все. Забыл вам сказать, что Вчерашкин добился освобождения отца Сашки Гринберга. Сделать это ему, наверно, было нелегко. Недели две возил он на дачу четырех гусей с ромбами в петлицах и, кажется, самого Буденного. Пьянь шла дымная. бабы ихние, напившись, пели под гитару и под джаз Утесова. Джаз специально привозили на автобусе «Буссинге»… Однажды Сашку позвали в столовую. Вот он – жертва троцкизма, сказал Вчерашкин. Какая-то баба, Сашка потом уверял, что киноартистка Вера Холодная, посадила его на чудесные коленки, дала выпить шампанского и шепнула Сашке, чтобы приходил ночью в биллиардную. У Сашки чуть не разорвалось сердце от волнения всего естества… Ромбы расспрашивали его об ужасной жизни в детдоме, они, оказывеетея, ничего об этих ужасах не знали, о педерастах-активистах, и, смеясь, велели Сашке бросить дрочить, потому что от этого, говорят, высыхают мозги, как у нашего умника (Сашка был уверен, что речь шла о Ленине) и наступает паралич ума, что и доводит страну до разрухи и кровавого разгула. Отца обещали освободить. Ночью Сашка пробрался в биллиардную. Артистка уже лежала пьяная и голенькая на зеленом сукне, как не лужаечке, а один из ромбов дрых на кожаном дивана… Не буду рассказывать, что там и как у них происходило. Я забеспокоился вдруг: меня прошиб страх, почему это у меня не стоит? Почему мне по ночам не снятся бабы, и я, как князь, Пашка и Сашка, не успев трахнуть их во сне, едва только дотронувшиеь до руки, до ноги, до губ, до волосиков между ног, не содрогаюсь от неведомого счастья и трусиков не сушу украдкой на солнце. Почему? Я тоже вместе с Сашкой, по его приглашению, подсматривал не раз в щель дверную или в скважину замочную, или в окно на бардачные сцены, и Сашка, бледнея, чуть ли не в беспамятства, отходил сторону. Его трясло от слез и злобы. Он скулил: почему все так устроено, что хочет он, хочет, хочет, и не велено кем-то, ждать надо черт знает чего, когда он уже в принципе может в любую минуту десять раз стать папашей собственного ребенка… А я могу? Почему я не мучаюсь?.. Что со мной?.. Ничего я его я себе не отшибал… До прихода Понятьева в Одинку бегали мы к баньке на баб поглядывать, и подступала же какая-то тогда духота к сердцу и жарок разливался в паху… Почему я сейчас так спокоен? Почему? Понимаю, гражданин Гуров, что вы сейчас не прочь потребовать тщательной медэкспертизы в надежде на компетентное заключение спецов о моей врожденной патологической недоразвитости, и таким образом снять с себя обвинение в непредумышленном ненесении увечья, приведшего к невозможности гражданином Шибановым продолжать род человеческий… Понимаю. Оставьте эту надежду. Консультировался я через несколько лет со светилами. Один из них хвалился нескромно, что не раз держал в своих руках член Сталина. Гениальный и неповторимый якобы член. Я попросил подробней рассказать светило о незабываемом впечатлении. Вы понимаете, сказало светило, это трудно выразить словами. Держу, смотрю, чувствую всей душой, что гениальный, что исторический, безусловно, член в моих руках, и остальные по сравнению с ним – пипки от клизм, не более, но выразить подобное впечатление словами мог бы только Гомер или же Джембул, в общем, поэт эпического склада. Не-выра-зи-мей-шее, батенька вы мой, впечатление! Цыц, говорю, старая вредительская вонь, я тебе не батенька, давай подписку, что никому, никогда не будешь открывать государственную и партийную тайну о члене Сталина! Быстро! С ума сошел? Сегодня это, а завтра японская разведка узнает секрет устройства жопы Кагановича? Или сердец остальных членов политбюро?.. И давай мне диагноз! Почему у меня не стоится? Быстро, эстет проклятый! – Возможно, временная, очевидно, неполная атрофия функций яичек и простаты из-за предположительной травмы последних в предродовой или ранний послеродовой период жизни… Но оставим этот идиотский разговор…