Собрание сочинений.Том 3.

Кафка Франц

— Я давно уже вас ожидаю, — сказал из кровати адвокат, положил на ночной столик какую-то бумагу, которую он читал при свече, надел очки и пристально посмотрел на К.

Вместо того чтобы извиниться, К. сказал:

— Я ненадолго.

Поскольку это не было извинением, адвокат оставил замечание К. без внимания и сказал:

— Впредь в столь позднее время я вас больше принимать не буду.

— Это совпадает с моими намерениями, — сказал К.

Адвокат посмотрел на него вопросительно.

— Садитесь, — сказал он.

— Если угодно, — сказал К., пододвинул стул к ночному столику и уселся.

— Мне показалось, что вы заперли дверь, — сказал адвокат.

— Да, — сказал К., — это из-за Лени.

Он не собирался никого щадить. Но адвокат спросил:

— Она опять была навязчива?

— Навязчива? — переспросил К.

— Да, — сказал адвокат, при этом он засмеялся, зашелся в

приступе кашля и, когда кашель прошел, снова начал смеяться. — Вы ведь, я полагаю, уже заметили ее навязчивость? — спросил он и хлопнул К. по руке, которой К. в рассеянности оперся о ночной столик и которую теперь резко отдернул. — Вы не придаете этому большого значения, — сказал адвокат, поскольку К. молчал, — тем лучше. А то бы мне пришлось, пожалуй, перед вами извиняться. Это такая странность у Лени, которую я, впрочем, давно уже ей простил и о которой не стал бы и говорить, если бы вы сейчас не заперли дверь. Эта странность — собственно, вам я, по-видимому, менее всего должен был бы ее объяснять, но вы смотрите на меня с таким недоумением, — эта странность состоит в том, что большинство обвиняемых кажутся Лени красивыми. Она на всех виснет, всех любит — впрочем, кажется, и любима всеми — и потом, при случае, если я ей это позволяю, рассказывает мне об этом, чтобы меня развлечь. У меня все это отнюдь не вызывает такого удивления, какое, кажется, испытываете вы. Если правильно посмотреть на это, то обнаружится, что обвиняемые в самом деле часто красивы. Это, впрочем, любопытное, в какой-то мере естественнонаучное явление. Разумеется, никакого явного, точно определимого изменения внешности в результате обвинения не происходит. Здесь ведь все обстоит не так, как в других судебных делах, здесь большинство клиентов сохраняют свой привычный образ жизни и, если имеют хорошего адвоката, который за них хлопочет, сами процессом не занимаются. И тем не менее те, у кого есть опыт в таких вещах, способны в любой толпе опознавать обвиняемых одного за другим. По какому признаку, спросите вы. Мой ответ вас не удовлетворит. Обвиняемыми как раз и будут самые красивые. Что же делает их красивыми? вина? но этого не может быть, поскольку не все ведь виновны — во всяком случае, я как адвокат должен так говорить; но, может быть, предстоящее заслуженное наказание уже сейчас делает их красивыми? нет, поскольку все-таки не все будут наказаны; таким образом, это может быть связано только с возбуждением против них дела, которое каким-то образом накладывает на них свой отпечаток. Разумеется, среди этих красивых есть те, кто особенно красив, но красивы все, даже этот жалкий червяк Блок.

К концу этой речи К. обрел уже полное спокойствие, при последних словах адвоката он даже стал заметно кивать головой, словно клевать, подтверждая самому себе правильность своего прежнего мнения, согласно которому адвокат всегда — и в этот раз тоже — старался общими, не относящимися к делу рассуждениями отвлечь его и увести от главного вопроса о той фактической работе, которую он выполнил по делу К. Видимо, адвокат заметил, что К. в этот раз оказывал ему большее, чем обычно, сопротивление, так как оборвал свою речь, предоставляя К. возможность высказаться, но К. не нарушал молчания, и адвокат спросил:

— Вы сегодня пришли ко мне с каким-то определенным намерением?

— Да, — сказал К. и слегка заслонил рукой свечу, чтобы лучше видеть адвоката, — я хотел вам сказать, что с сегодняшнего дня я изымаю у вас полномочия представительства.

— Правильно ли я вас понимаю? — спросил адвокат, поднявшись в кровати и опершись локтем на подушки.

— Думаю, да, — сказал К., напряженно подобравшись, словно сидел в засаде.

— Ну, что ж, мы можем обсудить и этот план, — сказал, помолчав, адвокат.

— Это уже не план, — сказал К.

— Возможно, — сказал адвокат, — тем не менее мы не должны проявлять излишней поспешности.

Он сказал «мы», словно не собирался отпускать К. на свободу и намерен был — если уж не мог быть его представителем — по крайней мере, оставаться его советником.

— Это не поспешность, — сказал К., медленно поднялся и встал за спинкой своего стула, — это то, что хорошо и, может быть, даже слишком долго обдумывалось. Это — окончательное решение.

— Тогда позвольте сказать вам всего лишь несколько слов, — сказал адвокат, откинул перину и сел на краю кровати.

Его голые, покрытые седыми волосками ноги дрожали в ознобе. Он попросил К. подать ему с дивана плед. К. принес плед и сказал:

— Вы совершенно напрасно подвергаете себя риску простуды.

— Повод достаточно серьезен, — сказал адвокат, укутывая периной верхнюю часть тела и затем обертывая ноги пледом. — Ваш дядя — мой друг, да и к вам я за это время привязался. Я открыто в этом признаюсь. У меня нет причин

этого стыдиться.

Эти трогательные речи старого человека были К. чрезвычайно неприятны, поскольку вынуждали его давать подробные объяснения, которых он предпочел бы избежать, а кроме того, такие речи — он откровенно себе в этом признавался — смущали его, хотя, конечно, никак не могли заставить его изменить свое решение.

— Я благодарю вас за ваше дружеское расположение, — сказал он, — и я понимаю, что вы занимались моим делом настолько активно, насколько это было для вас возможно и насколько вы полагали это полезным для меня. Я, однако, пришел в последнее время к убеждению, что этого недостаточно. Я, естественно, ни в коем случае не стану делать попыток убедить вас, человека, который настолько старше и опытнее меня, принять мою точку зрения, и если я иногда непроизвольно делал такие попытки, то прошу меня простить; дело, однако, как вы сами выразились, достаточно серьезно, и, по моему убеждению, требуется значительно более энергичное вмешательство в процесс, чем то, которое имело место до сих пор.

— Я понимаю вас, — сказал адвокат, — вы нетерпеливы.

— Я не нетерпелив, — сказал К., несколько раздражаясь и менее тщательно подбирая слова. — Еще при моем первом посещении, когда я пришел к вам с дядей, вы могли заметить, что этот процесс не был для меня так уж важен, и, когда мне не напоминали о нем в каком-то смысле насильно, я вообще о нем забывал. Но дядя настаивал на том, чтобы я поручил вам представительство, и я сделал это для его удовольствия. Ну, а после этого все-таки можно было ожидать, что процесс пойдет для меня как-то легче, чем раньше, поскольку полномочия представительства передают адвокату, собственно, для того, чтобы как-то облегчить себе тяжесть процесса. Произошло же прямо противоположное. С тех пор, как вы стали меня представлять, у меня появилось столько забот, связанных с процессом, сколько никогда раньше не было. Когда я был один, я ничего не предпринимал по моему делу, но я почти и не замечал его; теперь же, когда у меня появился представитель и все было подготовлено для того, чтобы что-то происходило, я непрерывно и все более напряженно ожидал вашего вмешательства, но его не было. Я, правда, получал от вас разнообразную информацию о суде, которую я, может быть, ни от кого другого не смог бы получить, но мне этого не могло быть достаточно, когда этот процесс, в буквальном смысле под покровом тайны, подбирался ко мне все ближе.

К. оттолкнул от себя стул и стоял теперь, выпрямившись и засунув руки в карманы сюртука.

— Начиная с некоторого определенного момента времени, — тихо и спокойно [15] произнес адвокат, — в моей практике уже не происходит ничего существенно нового. Сколько уже клиентов, находившихся на подобной стадии процесса, стояли передо мной, подобно вам, и говорили подобные вещи!

— В таком случае, — сказал К., — все эти подобные мне клиенты были точно так же правы, как и я. Этим вы нисколько не опровергаете мои выводы.

15

Вычеркнуто автором:

…словно ожидал проявления каких-то признаков жизни со стороны обвиняемого…

— Я не собираюсь этим опровергать их, — сказал адвокат, — но я хотел бы только заметить, что от вас я мог бы ожидать большей способности понимания, чем от других, в особенности потому, что вам я дал более широкое представление о характере этого суда и моей деятельности, чем я это обычно делаю, работая с клиентом. И несмотря на все это, я вынужден сейчас констатировать, что вы недостаточно мне доверяете. Вы не облегчаете мне этим жизнь.

Как этот адвокат унижался перед К.! И без всякой оглядки на честь сословия, которую, конечно, наиболее чувствительно задевало именно это. Но зачем он это делал? Ведь он, судя по всему, был адвокатом с большой клиентурой и к тому же богатым человеком; ни упущенная выгода, ни потеря клиента сами по себе не могли так уж много для него значить. Кроме того, он хворал и сам должен был бы позаботиться о том, чтобы его освободили от части работы. А он, несмотря на это, так держится за К.! Почему? Что это, проявление личного участия по отношению к дяде, или он в самом деле считает процесс К. таким из ряда вон выходящим и надеется в нем отличиться либо перед К., либо — такой возможности тоже никак не следовало исключать — перед своими друзьями в суде? По его виду ничего нельзя было понять, как ни сверлил его К. бесцеремонно-испытующим взглядом. Могло даже показаться, что адвокат намеренно сделал каменное лицо и выжидает, когда подействуют его слова. Но, очевидно, он излишне оптимистично истолковал молчание К., поскольку теперь продолжил: