Собрание стихотворений 1934-1953
Шрифт:
из человечьей плоти поэт, бесстыдный, юный, латунный,
Заталкиваю свой призрак в свинец типографских литер,
Весы этого двухчашного мира – создатель – сам же свое творенье.
Призрак моей половины в латах держится за беззащитную половину
И упирается, хватаясь за стены коридора, ведущего к смерти.
Судьба из луковки стрелкой выталкивает весну.
Пеструю, как веретено:
В мире пробивающихся лепестков,
А пряжа ее – и соки и кровь, и пузырьки и хвоинки…
Все это от корней, кормящих сосну, человека вздымает как гору,
Выращивает его из почти ничего – из недр голых.
Такова судьба призрака – сначала чудеса разбрызганы,
Картина картин – это мой выкованный пером фантом,
Прорастает сквозь голубые колокольчики и медные колокола
Человек, эфемерный, словно листва,
и бронзовый, словно бессмертие,
Смешивая зыбкую розу строк с ритмом мужского движенья.
Я создаю двойственное чудо стиха и себя.
Это начало взрослости (за которой неминуема гибель),
Башня – это судьба, на которую надо влезть, но она без опоры.
Пока стоит, но карабкаться надо выше и выше.
Самая естественная смерть – карабкаться без остановки,
И я, – человек, вампир, не имеющий тени,
Вол работаюший, дьявол воображенья в спазмах молчанья.
Обычная закономерность: чем выше, тем ближе к концу…
Образы карабкаются по деревьям, льются как сок по туннелям.
Ну что опасней зеленых шагов? А где-то предшественник.
Я со своей деревянной пчелой, со стихами, в терновом венце,
Внутри стеклянной виноградины я, а со мной
И лепестки строк, и улитка мысли.
Мы слабы – все мужество растрепалось, и жизни на волоске…
Путешествие по часовой стрелке из гавани символов.
Эта вода – наш последний путь: вскоре придут иные,
Те, незнакомые, которых приветствуют лепестки моих роз
На террасе туберкулезного санатория шепча «прощайте»…
И мы отплываем, уступая пристань прибывшим с моря.
2.
Карабкаются строки на силосную башню, а там
12 ветров встречают облачный белый призрак.
Оседланные луга, – их загоняют в холмистый загон –
Видят они всё: и то, как спотыкается белка,
И то, как заяц или улитка, шатаясь, ходит вокруг цветка,
И ссору ветров с деревьями на винтовых ветровых ступенях.
Когда они спрыгивают вниз – оседает пыль,
Но сыплется густо и непрерывно смертельный гравий.
Водяная дорога – путь белых медведей, котиков и макрелей.
И строки спешат вдоль длинной артерии моря,
Слепые лица поворачивая к врагу,
А мертвое слово без всадника – к стенке канала...
(Смерть – инструмент, чтобы взрезать глаз во всю длину,
Отмычка, отвертка, отвинчивающая гроб,
Твоя могила – и в пупке, и в соске, и… где?
Ноздри под маской хлороформа творят кровавый
Набор скальпелей… Похороны с антисептикой
Прочь отгоняют черный патруль
Твоих чудовищных офицеров и распавшуюся армию,
Пономарь-часовой с гарнизоном чертополоха,
Петух на навозной куче кукареканьем Лазаря воскресит,
Всё – суета сует! Пусть этот прах тебя тщится спасти
На волшебной почве, вырастив строки из ничего)
Когда стихи тонут, вдали заливаются колокола,
Ныряльщик – звон его колокола льется по шпилю пены.
Вот еще одна звонкая ступенька в мертвое море.
Ныряльщикам этим аплодируют так, что закачается
Даже эмбрион строки – тритон,
привязанный водорослями к виселице.
Слышны ли тебе в глубине виноградинки
Стёкла, разбивающиеся солено и похоронно?
Поверни веретено моря – завертится плоская земля в желобках,
По ним – граммофонная иголка молнии
ослепит одну сторону пластинки
С голосами, звучащими словно с луны, вертящейся на столе.
Пускай себе восковая пластинка лепечет, скрежеща, выпевая
Влажные, стыдные следы тайны:
Это фонограмма жизни твоей. А круглый мир – неподвижен.
3.
Они страдают в вампирьих водах, где хищные черепахи
Вползают в торчащие башни, об которые бьётся море,
Как будто сдвигается крайняя плоть, и
Чувственный череп спешит, и клетки спешат куда-то,