Сочинение на свободную тему (сборник)
Шрифт:
Потом я как честный и любящий муж ходил и думал несколько дней, несказанно мучаясь в сомнениях. Похоть, интерес, желание, страх и табу сплелись воедино в беспощадной драке. Они раздирали меня изнутри на части, превращая жизнь в невыносимый хаос. Тогда буквально всё валилось из рук. Но, в конце концов, я набрал, медленно нажимая на пластиковые кнопки телефона, оставленный номер.
Её заспанный голос ответил, чтобы я подходил завтра к двенадцати по такому-то адресу и что как раз её родителей не будет дома.
Ночью я почти не сомкнул глаз, любуясь, как одеяло приподнимается на груди любимой жены. Лежа
Искусительница встретила меня в темно-синем халатике с узором из красных сердечек. Завела в самую обычную, какую можно представить, квартирку на восьмом этаже в самом обычном девятиэтажном доме. Я положил в прихожей сумку, непонятно для чего взятую с собой, повесил куртку на плечики и прошёл, как было велено, на балкон. Она принесла, не спросив, чашку теплого невкусного кофе без молока, который я выпил почти залпом, чтобы не успеть ощутить тошноту. Ещё мы выкурили по две сигареты и лишь затем прошли в зал на разложенный диван.
По-моему, мы даже не разговаривали – просто разделись и просто занялись сексом. Я взял её сзади, чтобы не видеть лица. Она не возражала. Странно, но лицо в памяти осталось, а вот имя – нет… Действительно, странно…
Честно говоря, я даже не подумал о мерах предосторожности, а она не напомнила… Так и получилось. Ощущения были невероятно сильными, с женой я никогда такого не испытывал.
Безымянная ещё долго стояла, опершись на колени и локти, не шевелясь, и мне лишь оставалось смотреть на неё… Смотреть с отвращением, и понимая, что это отвращение к себе. Стало совсем плохо…
Она ушла мыться. Я лишь обтёрся каким-то тряпьем, наскоро оделся и убежал из квартиры, словно пытался сбежать от себя, тихонько прикрыв дверь.
У меня дома было пусто и оказалось, что в холодильнике совершенно нечего есть. Пришлось сделать кофе и сделать его именно так, как я люблю – в меру сахара, в меру молока, много кофе – и насытиться им.
Остаток дня я просидел на холодном осеннем балконе, чередуя кофе и сигареты, сигареты и кофе.
Когда пришла жена, пришлось соврать, что болит голова и вообще дерьмовое настроение. Она молча сидела рядышком, иногда вспоминая о тлеющей сигарете, а затем ушла шуршать на кухню. В этот день я так и не смог посмотреть ей в глаза. Она же всё чувствовала и поэтому не пыталась мой взгляд поймать.
Я просидел на балконе всю ночь. Дождался, пока угаснет день, (медленно, нехотя и обреченно, словно раковый больной) и лишь с приходом темноты снова начал дышать. Из комнаты доносился шум включённого телевизора… А всё, что я мог – это смотреть на уголёк сигареты и почти неразличимый в сумерках дым. Казалось, именно для этого я и курил одну за одной – чтобы видеть, как горит и медленно погибает уголёк, чтобы наблюдать, как густой дым лениво растворяется в осенней прохладе.
Лишь стоило докурить сигарету, как я оставался наедине с собой. Сразу становилось холодно и страшно.
Я чувствовал, что внутри меня что-то поселилось, что-то тяжёлое и острое одновременно. Это была она – ВИНА.
Вина…
Под её натиском моё тело болело. Оно противилось присутствию этой мерзости, но сделать
Вина ломала кости… Рвала, словно шелковые нити, мышцы… Разъедала кислотой мозг… Она навсегда поселилась внутри.
Уже под утро, оставив на балконе полную окурков пепельницу, я решился пройти в дом. Оказавшись рядом со сном супруги, я понял… Понял, что жестокие тиски никуда не денутся, что желание просто и насовсем изгнать мерзкое чувство грязно-желтого, почти коричневого цвета, плещущееся в моей голове, – несбыточно. Тут два выхода: или вешайся, или мирись с собой… Таким. Время покажет, что я выберу.
А пока я сидел в темноте, напротив сладко сопящей жены, такой близкой и родной… Напротив любимой женщины, которой я так легко могу сделать больно, только потому что я – это я.
Я сидел в неудобном, но столь привычном кресле, смотрел на её силуэт в темноте… И мне вдруг так стало тоскливо… Так тоскливо, что, если бы я не зажал себе рот, то разбудил её своим воем. Изнутри вырывалась тоска от одной мысли, что её может не быть рядом со мной, что я могу сделал ей больно…
Так я дотянул до утра…
А вина, меж тем, никуда не уходила. Всё время, как преданный пес, она не покидала меня, лишь изредка забывая о своём существовании.
А я… Я никак не мог остановиться. После того случая с безымянной девушкой, я делал это сотни раз… Как одержимый, находя себе других женщин… Женщин не только без имен, но и без лиц, без тел, без слов…
Я не понимал, для чего это делаю; не знал, как остановиться, лишь с каждым разом всё больше и больше ненавидя себя.
Я физически чувствовал, как вина разрушает мою плоть, но при этом был лишен всякого выбора – словно находясь «в отключке», я отдавал себя каждой, что готова была принять.
Что-то сломалось внутри, что-то, что невозможно восстановить. Я болел, не имя возможности вернуться.
А жена лишь не требовала ответов, казалось, привыкая к новым правилам жизни, по которым нельзя смотреть друг другу в глаза. Она молчала, с каждым днем всё больше отдаляясь от меня, с каждой минутой всё сильней превращаясь в тень.
Моя жизнь крошилась, словно старое здание, превращаясь в пустоту… И это всё вина. Наверное, только ею я и жил. Мне же не оставалось ничего иного, кроме как наблюдать со стороны за приближающимся крахом.
То, что каждый новый день был каторгой, становилось привычным. Всё стало неважным. Всё раздражало…
Когда в очередной раз я поругалался с начальником, да так, что дело чуть не дошло до увольнения… Когда я в очередной раз устал до судорог… Когда в очередной раз в автобусе была жуткая давка… И пришлось наорать на пьяных малолеток… Когда в очередной раз я возненавидел тот безымянный день… Наконец-то пришло избавление.
Выйдя из автобуса, едва переставляя ноги после тяжёлого дня, я побрел через рощицу по направлению к своему дому. Лишь стоило погрузиться в темноту, как я услышал за спиной навязчивый топот бегущих людей и вслед окрик: «Эй, дядя, постой-ка!». Я обернулся. Это были трое тех подростков из автобуса, на которых мне пришлось прикрикнуть, чтобы они перестали вести себя по-свински.