Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
На окраине, за огородами, я останавливаюсь и вытираю с лица пот. Белобрысый мальчуган выкатывается из-за забора навстречу мне. Это сын слесаря Суржана — Митяй. Он заметно подрос и уже успел загореть… Когда-то я подарил ему голубя.
— Васька? — говорит он нараспев, приседая от восторга.
Но я прыгаю через ограду и выхожу в переулок.
Сзади несется звонкий клич: «Васька приехал!!»
Вот он, старенький мой скворечник, сломанный ветром забор, скрипучая калитка, крыльцо…
Я подхожу
Приоткрыв ставню, я стучу в раму. Жду, прислушиваясь к знакомым, дорогим шагам.
Вот они — громче, громче…
Но нет, снова тишина. Слегка покачивается занавеска. В стекле, отражающем синеву неба, осторожно скользит темная птица.
Я снимаю винтовку, ставлю ее к стене и, оправив ветку сирени, крадусь на цыпочках к дверям.
Крылечко весело поскрипывает под моими ногами. Изменив голос, я зову громко:
— Тетя Анна!
Кто-то неторопливо идет к двери, останавливается и, не открывая, спрашивает глухо:
— Кого тебе?
— Тетю Анну!
Снова короткое молчание.
— А кто будешь?
— Василий… сын.
Дверь медленно открывается. Седенький очкастый старичок стоит на пороге. У него пристальный взгляд, колючие усы, жесткая, словно из соломы бородка.
— Сыну можно, — говорит он, не уступая, однако, прохода. — Но тихо… очень больна…
— А ты… что за человек?
Почти насильно я ступаю на порог.
— Санитар…
— Что же с ней?
Он с удивлением оглядывает меня. Лицо его становится злым.
— Как… Вы не знаете? Вы! Сын!
— Да не знаю же… Не знаю! — И, оттолкнув его, я бросаюсь в комнату.
В углу, около печки, на кроватке, покрытая пестрым тряпичным одеялом, лежит мать. Она такая маленькая, такая одинокая в темной пустой квартире.
Я подхожу тихонько к постели. С трудом, сжав зубы, она поворачивается ко мне лицом. Я вижу длинную багровую полосу на ее щеке и такую же, покрытую засохшей сукровицей, рану на подбородке.
— Васек… — говорит ома, и ее глаза становятся огромными от счастья. — Пришел, милый… А как же отец?
Я не могу ей, доброй, маленькой, сказать правду. Я ничего не знаю об отце. Я говорю весело:
— Ничего! Жив-здоров батя… Скоро придет…
Но она не слышит. Долго и мучительно силится она проглотить что-то, заполнившее ей горло. Губы ее дергаются, дрожат и никак не могут сложиться в улыбку. Она похожа на обиженного ребенка — такие крупные слезы текут по ее лицу.
Я склоняюсь над постелью. Сквозь жаркое дыхание мне едва слышен ее голос:
— А меня, сынок, шомполами. Беляки!..
— Шомполами?!
— Ну, ну, молодой человек, не тревожьте больную, — сухо говорит санитар и начинает длинно разъяснять мне возможные последствия нервного потрясения. Впрочем,
На улицу я выхожу ощупью, совершенно слепой.
Здесь, около калитки, я останавливаюсь и протираю глаза. Пальцы мои становятся мокрыми. Черт возьми… да ведь это же слезы. Что если кто-нибудь заметит… кто-нибудь из своих? Вот, скажет, боец!
Свесившись над забором, я стою долгое время.
Что-то не дает мне дышать. Жарко. Слегка кружится голова.
Но я стою, прижимаясь грудью к упругой, заостренной доске, опираясь на нее, как на собственную волю, стою и жду, пока прояснятся глаза. Так на этом скрипучем барьере мне удается пересилить себя — свою невыносимую злую обиду.
Свет приходит не скоро. Он смутен и неподвижен. И хотя глаза мои уже совсем сухи, я все же с трудом отыскиваю винтовку, спотыкаюсь о камни, долго путаюсь в переулках, пока нахожу ревком.
В палисаднике, у самых дверей ревкома, цветет сирень. Небольшой кудрявый куст сирени. Мне слышен каждый шорох его цветов. Торопливо взбегаю на крылечко. Но дверь ревкома закрыта. Запах сирени сладок и густ.
Теперь я начинаю спешить. Дверь трясется под моими ударами и наконец распахивается настежь. Это сорвалась задвижка. Я бегу по коридору и здесь, в полутьме, у второй двери, сталкиваюсь со своим Старым другом Трофимом Бычковым. У него строгое лицо.
— Кто такой? — хрипло говорит он, хватая меня за руку.
— Свои…
— Ну-ка, постой! — и внимательно всматривается мне в лицо, оглядывает гимнастерку, руки. Брови его начинают дрожать.
— Вася… Ой парень… Васька!
Громадные ручища тискают меня, поднимают с пола. Прокуренное дыхание жжет мне щеку.
— Да что ты брыкаешься… Чудак, малый…
Наконец мне удается высвободиться из его рук. Но он все еще поглаживает мои плечи, смеется, сверкая зубами, заглядывает в глаза.
— Хватит! — почти кричу я. — Мне не до этого, Трофим. — И открываю дверь, так как снова жаркая темнота наполняет мои глаза.
Он тяжело опускает руки, медленно ступает на порог.
— Заходи, Василий, — почти виновато просит он. И, покачивая упрямыми плечами, проходит через комнату к столу.
Я иду следом, волоча тяжелую винтовку.
— Я хочу все знать, Трофим… Все! — говорю я решительно. — Как, за что это?..
Но он прерывает меня:
— Понимаю… Да ты садись. Ну, что рассказывать? — Брови его опять начинают дрожать, кривятся губы.