Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Дядя Петр словно угадывает мое желание. На его лице добрая спокойная улыбка.
— Пойди-ка, Васька, огонек разведи. Маленький, чтоб только руки погреть.
Я отворачиваюсь.
— Не стоит…
Но через некоторое время слышу сзади сдержанный выщелк затвора. Галка хлопает крыльями у моих ног. Руки дяди Петра приподняты, щетинистая седая щека прижалась к прикладу.
Но теперь, после песенок дулейки, после смешной жалости к этой глупой птице, я не верю ему.
Однако он продолжает целиться. Я слежу за его взглядом.
И вот гремит выстрел. Из-за далекого тернового куста выскакивает здоровенный бородач. Он прыгает, приседая на левую ногу, размахивая обрезом, громко ругаясь. Какая-то невидимая сила швыряет его во все стороны: болтаются синие хвосты кушака, розовато поблескивают голенища.
— А… падлюка, не уйдешь!..
Дядя Петр неузнаваем. Седые брови сдвинуты, губы окаменели. Я почти не слышу выстрела. Дернувшись, бандит валится на куст. Оборачиваясь, я встречаюсь взглядом с Макаром. Его глаза расширены и немного мутны.
— Петра… — говорит он, не меняя выражения лица, словно сквозь сон, и громко, заливисто хохочет, — Ну и Петра!..
Дядя Петр не слышит. Откладывая в сторону винтовку, он медленно проводит ладонью по лицу и снова наклоняется к галке.
— Видишь ли, в чем эта загвоздка, — как бы продолжая прерванную беседу, говорит он, внимательно рассматривая черный блестящий зрачок птицы. — В нежности она, причина. Сердце у меня нежное, друг.
Макар скалит крупные зубы.
— Да не смейся ты… чурбан!
— Нет, что ты… — оправдывается Макар. — Я так только.
— В нежности, говорю, причина. Враг — это что! — никакой цены ему, ни печали. Погорит! Но мы-то жить будем! Как же нам ласку не ценить, песенку, нежность человека?..
Макар отворачивается, молчит. Мне как-то неудобно перед дядей Петром. Уже догорел закат, мягкая синева густеет над степью, свежие звезды блестят в разрывах туч.
Макар плотнее застегивает пиджак, надевает брезентовую бурку. Я ухожу разводить огонек.
Позже, когда над выемкой горизонта всходит месяц, а голубые полыньи в небе становятся шире и светлей, приходит сменный дозор. Их трое, все молодые парни, добровольцы из соседних деревень. Они приносят полную четверть воды. Самый младший, белокурый коренастый крепыш, присаживаясь у огонька и сияя голубыми глазами, говорит весело:
— Криницу отрыли, понимаете… Не вода — мед! — и вкусно чмокает губами. — Так что дела наши пошли вверх!
— А как насчет выступления? — спрашивает Макар, спускаясь по тропинке и присаживаясь в кружок.
Парень в барашковой ушанке, высокий, задумчивый, с чуть пробивающейся золотистой щетиной бороды, отвечает строго:
— Погодим. Отряд Глебова на выручку идет.
…Вместо того чтобы возвращаться на хутор, я и дядя Петр забираемся в землянку, на душистый сухой берестняк. Макар с парнями уходит к насыпи.
Оказывается, как сильно мы устали! Сон приходит мгновенно.
Землянка наполняется трелью сверчка. Прямо перед моими глазами, в прорехе крыши, плещется крупная осенняя звезда. Напрягая слух, я постепенно начинаю улавливать ее плеск…
Веселый белокурый парень будит нас на заре. Мы вылезаем из землянки. За ночь блеклая трава поседела, голубой иней прозрачен и густ.
У насыпи, закутанный в бурку, сидит Макар. Он бледен, губы устало сведены. Но в воспаленных от бессонницы глазах я сразу замечаю усмешку.
Приподнимаясь навстречу дяде Петру и откидывая капюшон, он говорит весело:
— Ну, старина, вестовой приходил, завтра выступаем!
Дядя Петр восторженно смеется:
— Да что ты?
Макар выпрямляется во весь рост, заводит за голову руки.
— Сядь! Что встал-то?!
— Пустое. Всю ночь тишина. — И кивает на дальние кустарники, опушенные редкой желтизной. — Там у них, у бандюков, все дороги перепутались. Глебов подходит!
Белокурый парень встряхивает упрямой головой.
— Жара!
Некоторое время молча и пристально Макар всматривается в лицо дяде Петру. Он словно пытается вспомнить что-то. Глаза его светлеют от улыбки.
— Вот что, Петра… Ночь напролет думал я. И верно… Молодец!
— Постой, о чем это ты?
— А ну-ка… возьми дулейку.
Я бегу за сумкой дяди Петра.
Потом долго, пока во все небо поднимается заря, пока загорается камень за насыпью и под тяжелеющим инеем оседает трава, мы слушаем родную «Калинушку» и «Шар голубой». Голос дулейки простужен, хрипловат, но… разве считаются с такими пустяками? Шумы родных окраин, лица, имена поют нам.
— Хорошие песни, — говорит Макар, — душевные они.
Дядя Петр старательно вытирает дулейку, словно лаская, поглаживает пальцами по ладкам.
— Это и главное, Макарушка, нежные они!
Макар соглашается улыбкой, печальной и несколько шутливой.
— Что верно, Петра, то верно. Только вот птицу твою пришлось мне, брат, сварить… Я ведь, знаешь, поваром был.
Все улыбаются, но дядя Петр поспешно поднимается с земли.
— Как так сварить?
— А так: в котелке, с водичкой, с солью…
Усмехаясь, белокурый подает котелок.
— Верно ведь, сварил! — удивленно шепчет дядя Петр, поглядывая на меня.
И вслед за мной протягивает руку за своей порцией «дичи».
Мясо галки душисто и тепло. Оно пахнет степью, росой.
…На этом не кончается рассказ о дулейке.
Зимой, уже дома, дядя Петр заболел тифом. Умирая, дулейку он передал мне. Я храню ее с тех пор. Вот я беру ее в руки. И чувство времени исчезает. Старенький наивный инструмент совсем охрип. Но он еще может петь. Над этими песенками часто смеются товарищи.