Сочинения в 2 т. Том 1

Северов Петр Федорович

— Что старое вспоминать? — улыбнулся Антоша. — Значит, верим вам, если пришли. Просто хотим верить.

Строев прошел к столу, отодвинул ящик и долго деловито рылся в бумагах, прежде чем отыскал табак.

— Да, — сказал он неопределенно. — Милые люди!

Кто-то из ребят предложил ему прикурить. Он нервничал. Освещенные синеватым огоньком его губы дрожали. Слегка покачивалась большая серебряная голова. Но серые умные глаза продолжали смеяться. Они внимательно смотрели на Бычкова, на его ноги, обутые в пудовые ботинки, опутанные проволокой и шпагатом.

— Что ж, благодарен за доверие, —

сказал он, снова возвращаясь к занавеске. — Благодарю. Очевидно, все остальное несерьезно?..

— Как, то есть, несерьезно? — вмешался Антоша, поворачивая к свету свое до синевы покрасневшее лицо. — Остальное — это и есть шахта!

— Конечно. Оставим этот вопрос… — он хрипло закашлялся. Из соседней комнаты болезненный женский голос приказал:

— Аля!.. Выпей воды…

— Знаете, приятель, — сказал старый забойщик Алексеев, беря его сухую руку. — Давайте напрямоту. Революция победила и навсегда, бесповоротно. Много народной крови пролито, и пролито не напрасно. Только теперь-то она и начинается, наша рабочая жизнь. Однако сражались мы, инженер, не ради того, чтобы после победы залезть на печку да лапу сосать! Теперь наша революция строить будет, хлеб сеять, уголь добывать. Становитесь в рабочий строй, Алексей Абрамович, тут ваше место.

Сенька весело засмеялся: кто-то сзади тихонько похлопал Алексеева по плечу.

— Ей-богу! Такая пойдет работа, а уж мы вас будем уважать.

Строев молчал. Мы стояли посреди комнаты, ожидая. Мы не торопили его. В углу, в клетке, проснулся и протяжно засвистел скворец. Ветер прошумел над крышей, взволнованно прозвенели стенные часы. Прошло не меньше четверти часа. Он все еще стоял у стены, глядя прищуренными глазами на огонь. Протянув руки и медленно загибая пальцы, он проговорил строго, почти со злобой:

— Лес? Рельсы? Инструмент?.. Рабочая сила?.. Уважаемые граждане, откуда ваш оптимизм? — но уже было понятно, что он почти согласен.

— Найдем! — закричал Антоша и бросился жать руки инженеру. Я тоже пожал его руку — холодные твердые костяшки пальцев, ощутив на секунду ледок ногтей. И когда, толпясь у двери, мы уходили, я запомнил горькую линию его сжатых губ, острую усмешку и удивление в больших серых глазах.

За воротами, у густой кустарниковой стены, мы задержались на минуту и закурили от одного огонька.

— Хорошо, папаша!.. — сказал Антон, обнимая Алексеева. — Раздобыли мы инженера! — И, взмахнув руками, пустился вприсядку вдоль кустов. Светлая осенняя трава клочьями полетела из-под ботинок.

Над седловиной взгорья поднималась молодая луна. Ветер гудел над нашими головами. Свет луны был мягок и душист. Земля была нежна и упруга. И всего этого было для меня мало из-за ощущения какой-то беспредельности и глубины. Ночью — я знал это наверняка — не один я вскакивал с постели, припадал к синеве окна и опять, без надежды уснуть, кутался в одеяло. Так длинна была эта ночь перед первым общим трудовым днем, таким волнением была насыщена робкая дымка рассвета.

Утром наша бригада собралась в коридоре у дверей шахтного комитета в ожидании инженера. Мы первыми уходили на работу. Нас провожал весь поселок.

Строев пришел с опозданием, бледный, с запавшими глазами. Он, видимо, тоже в эту ночь не спал. Колдун

от инженерии и верный слуга шахтовладельца Бляу, что чувствовал он в эти минуты? По торопливости, с которой он шел впереди нас к шахте, шел с тяжело опущенной седой головой, можно было понять, что ему стыдно. Перед кем? Перед нами? Перед сбежавшим хозяином Бляу? Вероятно, он считал бессмысленной всю эту суету сует, начало восстановления шахты, и если пришел, то лишь для того, чтобы отказаться. Однако он упустил удобную минуту, промедлил, и никто из нас не догадался об этом.

В штольне, когда мы спускались на первый горизонт, он остановился и, подняв лампу, долго осматривал стояны. Дубовые перекладины, сдавленные темным массивом породы, покосились. Был слышен отдаленный сдержанный хруст, как будто вся эта махина камня незримо двигалась на крепь. Груды крупного щебня загромождали путь.

— Да, — сказал Строев неопределенно, словно продолжая вчерашний разговор, и, обернувшись, внимательно посмотрел на Антошу. Но сзади кто-то весело крикнул:

— Ну, что застряли? Шагай! — и мы пошли дальше.

На первом горизонте оказалась заваленной главная галерея. По сизому дробленому сланцу и известняку тоскливо струилась вода. Я легонько постучал кайлом о камень. Он был звонок, как медь.

— Вот мы и пришли, — сказал Строев насмешливо и опустился на рельс, поставив лампу у ног.

— Завал! — ахнуло несколько голосов, и эхо глухо повторилось в пустых выработках.

Сенька обернулся.

— Ну и что же? — сказал он. — А вы в панику?

— А сам-то… нет?

— Дела!

Антоша вскинул лампу, как гирю.

— Что загалдели?.. Ну?

Строев поднял голову, тронул позолоченные светом виски.

— Есть, собственно, один выход. Да. Или разобрать завал… или вернуться. — Он быстро встал. — Лучше, конечно, второе.

Но дороги никто ему не уступил.

— Это, чай, не гулянка, отец, — сказал Ваня Карась, проталкиваясь к завалу. — Разберем!

И опять эхо зашумело по пустым выработкам. Некоторое время мы прислушивались к смутным шумам, населявшим шахту; они повторялись, не утихая, шахта как бы дышала. Влажный зной камня был густ и липок, и рыжие струи купоросной воды на кровле были, как этот сгущенный зной. Кривой, угловатый срез камня, рухнувшего на рельсы, чернел мелкой сетью трещин и частыми гнездами колчедана. Казалось невозможным определить всю массу обвала. Но там, за этой стеной, за глыбами, готовыми рухнуть, лежал пласт. И если прищурить глаза, почти чудились блесткие грани, все его жаркое истомленное тело. И если прислушаться — за дыханием товарищей почти угадывался медлительный хруст угля.

Ступая через смятые рельсы и осыпь известняка, я подошел вплотную к завалу. Вверху, на высоте трех метров, роняя влагу, стиснулись, как громадные челюсти, две глыбы, и одна уже неуловимо опускалась вниз. Меня всего рвануло прочь. Но я удержался. Я только покачнулся. Помедлив, я прислонил ладони к угловатому выступу известняка.

Он был теплый. Однако теперь меня удивила тишина. Сзади все молчали. Я обернулся.

Улыбка Антоши показалась мне судорожной и насильственной.

В глазах Вани Карася еще отражался испуг. Я быстро поднял лампу, взмахнув ею над головой.