Сочинения в 2 т. Том 1

Северов Петр Федорович

— Давай! — И хотя в памяти мгновенно пронеслись длинные пустые продольни, старая изломанная крепь, выгнутые рельсы, завалы, и вода и прелое удушье выработок, — уже нельзя было не смеяться, уже смеялись все, и Антоша, неузнаваемый, веселый, стоял рядом.

— Сделаем, — говорил он, почему-то зябко дрожа. — Все сделаем!

Строев медленно поднялся с рельса, качнул тяжелой головой. Антоша прервал его на полуслове.

— Там, сзади, — закричал он, — будут работать и женщины, и дети… Важно открыть пласт… Вот что… товарищ инженер! — и, нагнувшись, схватил огромную груду породы.

— Постойте! — воскликнул Строев, испуганно и быстро оглянулся по сторонам, всюду встречая глаза. — Хорошо, —

сказал он тихо. — Но так вы первые подвернетесь под завал, а мне отвечать? — Голос его звучал устало и безнадежно. — Начнем последовательно, — и снова, как у себя на квартире, задумчиво посмотрел на Антошу. — Доставьте хотя бы старый лес, нужно закрепить галерею.

— Есть! — откликнулся Сенька и побежал с кем-то по штреку искать стойки для крепления. Долго и тщательно мы закрепляли подступы к завалу. За эти часы из дальней продольни по обрывкам рельсов, по камням ребята приволокли три вагонетки. Зазвенели ломы, загремели лопаты и кайла. Синяя искра завьюжилась на скосах камней. Разбивая молотом обломок скалы, я время от времени поглядывал на инженера. Он, видимо, волновался. Торопливым жестом он одел очки. В больших мутных стеклах вспыхивали огоньки наших ламп — коротко и стремительно, как если бы неровный свет этот шел от его глаз. Но сухие губы его были по-прежнему сжаты, все лицо оставалось темным и равнодушным. И, может быть, потому, что в этой узкой, продолговатой клетке метались, кричали, гремели лопатами два с половиной десятка людей, потому, что даже сланец почвы ныл и, звенел от озноба и словно проникался дыханием, было странно видеть здесь неподвижного, замкнутого человека, холодно-бесстрастного, с жалкой улыбкой на лице.

Возвращаясь от вагонетки, Антоша остановился перед ним.

— Папаша, — сказал он негромко, но отчетливо, так, что у самого завала был слышен его голос. — Что думать да раздумывать, скажи? Вот закрой глаза… видишь: большая земля! Черные поселки… ржавые паровозы… ломаные пути… — Он торопился. — Что ж, на то ураган! Революция! Но мы-то ведь родник в пустыне открываем… родник! Ого! Как заполощет жизнь — и какая — наша!..

— Да, — ответил Строев, не поворачивая головы, только чуть дрогнув плечами. — Видите ли, пласт еще далеко… сверху идут сыпучие породы.

Антоша вернулся к вагонетке. Пронзительно завизжали колеса. Сзади, прорвав перекрытие из досок, хлынул дробный щебень.

Отбегая, Сенька упал на рельсы.

— Эх, голова инженерская! — сказал он негромко, вставая и жмурясь от боли. — Такая разумная голова, но чья она? Неужели хозяином шахты, господином Бляу, навеки куплена? Право, ребята, чудно!

Мы снова бросились к завалу. Здесь под ударами молота едва-едва колебалась сизая глыба камня. Расталкивая ребят, Сенька вцепился в нее руками. Мы налегли со всех сторон. Рядом у осыпи щебня уже зазвенели топоры. Камень нерешительно тронулся с места.

— Дружней слева! — гремел Колька Снегирь, ползая на коленях. — Подрывай!

— Р-раз… Подрывай!

Камень был очень тяжел, и, казалось, жарок — только от нашего дыхания, и звучен — только от биения наших сердец.

— Так ничего не выйдет, — сказал Строев, приближаясь на пару шагов. — Бросьте!

Мы молча стали на колени, прижались друг к другу тесней.

— Слева!

Глыба плыла на наших руках, медленно покачиваясь на мускулах. У начала пути мы оставили ее и, не произнеся ни слова, в четыре молота разбили на мелкие куски.

— Вот, — прошептал Снегирь, — вышло!

Теперь Строев подошел к самому завалу. Он даже наклонился, чтобы помочь мне. Его лоб и шея были покрыты темным потом, хотя до сих пор он ничего не делал, только смотрел. Он что-то сказал, но струя воды так звучно запела над моей головой, что его слов я не расслышал.

Вместе с ним я поднял черное ядро колчедана. Ваня Карась подоспел на помощь. Строев отряхнул руки, быстрым движением достал записную книжку. Когда мы пробирались сквозь сумятицу аврала, он стоял, почти прислоняясь лицом к лампе, и пристально глядел на сдвинутые пластины известняка.

— Все-таки тронулся лед! — сказал Антоша и, коротко взглянув на инженера, улыбнулся глазами.

По далеким пустым выработкам шел несмолкаемый гул. Может быть, он только чудился нам?.. Где-то звенели ручьи, в медленном крушении ныла порода, а здесь, ощущая ответную ярость камня, было так хорошо слышать смех, одолевать огромные тяжкие глыбы, ставить ногу еще на шаг вперед, на эти скупые куски пространства, отвоеванные у завала только сейчас.

У самой почвы, сдавленная всем массивом, лежала зеленоватая плита известняка. Она словно была отлита из бронзы. Напрасно мы били ее молотом и кололи стальными клиньями. Она гудела и брызгала синим огнем. Ощущая жаркое плечо Снегиря, я заводил лом, когда сверху посыпался мелкий суглинок и затем снизу вверх слегка двинулся перегретый воздух. Я отскочил в сторону и прямо у своих ног увидел голову Антоши, крепкий затылок, освещенный лампой, брошенной рядом на щебень.

Завеса пыли, отделявшая меня от Снегиря, двигалась, и я успел подумать: почему медлит, не опускает свой молот Колька?

Антоша лежал навзничь — камень наискось ударил его под колени, прижав к почве. Две продолговатые глыбы, сдвинувшиеся вверху, теперь плавно скользили вниз, пригибая и дробя крепь.

Я упал наземь и, ощущая своим плечом плечо Снегиря, рванул Антона за руку. Он коротко вскрикнул. Воздух двинулся быстрее.

— Берегись! — крикнул Колька хрипло, и, сразу поняв его, я лег животом вниз на эту горячую дорогую голову и еще закрыл ее руками. Я был уверен, что она останется невредимой. Лампа оказалась прямо перед моим лицом. Она ослепила меня. Но я запомнил синее, искаженное ужасом лицо инженера. Было удивительно, что свет становится нестерпимо черным. Всего надо было ожидать, даже пронзительного крика Кольки. Но свет лампы был черен нестерпимо. И когда он хлынул в мои глаза и страх охватил меня, обдал потом, я видел только черный огонь… огонь…

…Если долго смотреть на огонь, как бы входя в него, медленно теряется чувство масштаба. И вот на склонах белых ущелий, на раскаленных обрывах скал уже произрастают белые папоротники и белые дубы. С детства я люблю сидеть у костра, вглядываясь в розовый, вспененный, как пареное молоко, жар поленьев.

Я не хочу оглядываться на степь. Сполохи костра смутны. Лучше верить огню и свету. Сонное царство трав темно, — сон-трава, волчеягодник, приворот, медуница.

Где-то там притаилась еще и шелюга. В одном этом слове метель и ночь — ше-лю-га-а-а… Я не верю сонному царству трав. Я так люблю огонь. На далеких нагорьях — я вижу — кипят ручьи. Пламя, легкое, медленное, совсем золотое, согревает меня. Я сижу у костра в степи, и кусты шелюги шумят за моей спиной. Но это пламя огромно. С головы до ног оно облекает меня, дальше оно клубится на дороге, возникая над горизонтом, до облаков.

Все окружающие меня предметы, все охвачено им, текучими веселым огнем.

Только очень долго присматриваясь к желтой листве тополя, которая слегка дымится, я начинаю понимать, что это закат. Так много солнца и густого света. Свет! Деревянные перила балкона горят. Осколки стекла, расплеснутые внизу, в сухой мураве, пылают. Даже пчела, замеченная мною на подоконнике, окружена пламенной дымкой.

И все это не кажется. Нет, я уже совсем открыл глаза.

…Доктор стоит рядом. У него наивное ребячье лицо. Он запрокидывает голову и всплескивает пухлыми руками.