Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Дай руки!
Секунду он колебался, собираясь ударить меня или броситься к выходу. У двери на гвозде висела новая бархатная толстовка. Он загляделся на нее и так, не отрывая глаз, колеблясь, протянул руки. Я крепко скрутил их упругим скрипучим ремнем и отошел к порогу.
— Теперь идем, — сказал Фрол, открывая дверь.
Мы вышли на улицу. В переулке не было никого. Соседи еще спали.
Едва поднялось солнце. По взгорью клочьями сползал туман.
Я следил за руками Савки. Слишком легко он дал себя взять. Теперь он слегка уже испытывал
В этот вечер соседи не выходили к калиткам. Молодки, спешившие на гулянье в сад, не замедляли шага. Илья один сидел на крыльце. Рубленая махра лежала перед ним в кепке. Он сидел и курил до поздней ночи, и, проходя мимо, ни я, ни Фрол не зашли к нему. Мы не хотели мешать его думам. Я знал это по себе. Не следовало мешать. Но в эту же ночь Илья постучал ко мне в окно.
Я вышел во двор. Он стоял около забора в лунной синеве с погасшей цигаркой в зубах. Я подошел к нему ближе и сказал так, словно ничего особенного не случилось:
— Я слушаю, Илюша, говори.
Он молчал. Руки его лежали на заборе. От луны синевато отсвечивал ряд ногтей.
— В чем дело, Илья?
Он принял с забора руки. Прошла легкая тень облака, и, хотя сразу сделалось опять светло, лицо его осталось темным.
— Чего-то я тут не понимаю, Василий, — сказал он. — Как же это так? Значит, и мне не надо верить?
— Мы верим тебе, Илюша. Во всем верим.
— А брату? Разве не одна кровь? Разве жизнь с самих с корней не одна?
— Нет. Не одна, — сказал я.
— Врешь! Ты тоже врешь? Зачем ты врешь?
— Выходит, что ты не веришь мне, а я не вру. Жаль. Но вот Фролу…
— Довольно! — закричал он, разрывая у шеи воротник. — Этот вояка, шкура, давно злобу на Савку носил, давно!
Он повернулся и побежал вниз к своему дому. Безотчетно я бросился за ним. Около первой казармы он остановился. Было похоже, что здесь, у забора, он обронил что-то. Однако он шел ко мне.
— Видишь, Васька, — заговорил он спокойно и почти без злобы. — Не умею переломить себя… Никак не умею! А надо переломить, чтобы сверху на жизнь глянуть. Ну вот, давай посидим.
Мы присели на скамеечке под окошком. Рядом молодой тополь пошевеливал ветвями. Нижняя ветка то вспыхивала, то гасла.
Посапывая, Илья сосредоточенно и долго свертывал папиросу.
— Я нынче все про свое думаю. Любой человек про свое думает. Вот и я…
Он зажег спичку.
— Калеченый человек в первый день сам на себя боится посмотреть. Так и я. Как мне на жизнь смотреть — а вдруг и просвета в ней нету, подлость одна? Помолчи, помолчи, — сказал он. — Я не пойду к Фролу. Я не верю ему, Фролу! Что мне один человек? Я самое главное в жизни хочу узнать… А ты — Фрол!
Тополь поежился от ветра. Хлопнула ставня. В крайнем окне казармы затлел огонек.
Докуривая папиросу, Илья сказал мрачно:
— Только рано или поздно глаза приходится открывать. За что Савелий страдает? За чужую зависть, и
Он встал.
— Я пойду в ячейку. К чертям! Все к чертям! Стреляйте, вешайте меня за брата.
Я смотрел ему вслед. Он шагал спокойно и широко. Больше у меня не было желания гнаться за ним.
Утром я не рассказал Фролу о нашем ночном разговоре. Мы шли на работу в десятичасовую смену. Около крыльца умывался Илья. Мы остановились у калитки. Не говоря ни слова, он вошел в комнату, быстро оделся и вышел к нам.
— Ты все знаешь? — спросил Фрол, идя несколько впереди. — Твоего брата надо расстрелять. Не меньше.
— Что? — спросил Илья очень тихо. — Что ты сказал?
— Я уже подал заявление. Я хочу быть обвинителем. Я буду требовать расстрела.
Илья остановился. Плечи его поднялись, руки стали длинными, до колен.
— Так, — сказал он, торопливо глотая слюну, силясь поднять руки. — Будешь требовать?..
Фрол оглянулся, Он был уже на расстоянии нескольких шагов от Ильи.
— Ты не удивляйся. Не надо, — сказал он. Спокойно и доверчиво подошел к Илье: — Враг — это есть враг. Нам все равно: хотел он отравить или нет. Скажем — нет. Но почему отрава в хлебе? Ему ничего не жаль, лишь бы лишний рубль взять. Так? Наших детей не жаль? Твоего брата надо расстрелять. Ты не удивляйся, Илья.
Некоторое время мы стояли молча. Прогудел гудок. Звук был сдавленный и глухой. Эхо метнулось за далекими балками. Мы стояли и смотрели на Илью. Коротким движением, как бы укрываясь от резкой вспышки света, он закрыл руками лицо. Его дыхание стало громким. Его всего трясло. Постепенно он начал раскачиваться. Все сильней и сильней. Я взял его руки и насильно опустил их вниз. Я едва оторвал их от его лица.
— Перестань, Илюша, — сказал я, всем сердцем стремясь помочь ему. — Даже если не будет так, как говорил Фрол, ты должен думать… Да, должен думать, что приговор… приведен в исполнение. Ты должен понять это, хороший мой, дружок мой…
— Ну, идемте, — сказал Фрол и, опустив голову, пошел вперед. Я взял Илью за плечи. Он еще дрожал. Дрожь поднималась судорожно, рывками.
— Пойдем. Время…
Казалось, он забыл, куда мы идем. Он шагал рядом со мной, ничего не видя. Два раза я поднимал его обушок. Когда около ствола его толкнула вагонетка, он даже не обернулся.
Работал он вяло. Часто отдыхал. Поминутно с жадностью пил воду.
Я лег у забоя, взял обушок.
— Отдохни, Илюша, — сказал Фрол. — Вот Васькин пиджак, полежи малость…
Я рубил уголь, все время чувствуя на себе взгляд Ильи. Уголь был крепкий, литой, с сернистыми прослойками породы.
Через пару часов Фрол сменил меня. Вагонов все еще не подавали. Вскоре пришел коногон и испуганно закричал из штрека:
— Вагонов не будет! Клеть сорвалась!..
Я пошел к стволу. В этот день нам положительно не везло — оборвался канат, и клеть рухнула с двухсотсаженной высоты. Только за десять минут до этого в ней спускались люди.