Сочинения в двенадцати томах. Том 1
Шрифт:
«Молодая Ирландия» перед этим призывом Лэлора очутилась в серьезном затруднении. Начиная свою деятельность, она сеяла семена, которые дали неожиданно быстрые всходы. Она боролась против того, что ей казалось принижающим, сервилистическим, слишком робким в пропаганде О’Коннеля; она стремилась, во-первых, удержать в безусловной полноте и неприкосновенности идею политической самостоятельности Ирландии и воспитать в обществе чувство собственного достоинства, выдержку, готовность на жертвы. И вот вдруг обстоятельства слагаются таким образом, что О’Коннель умирает, никакой мало-мальски политически-активной группы его последователей после него не остается, полемика, которая столь удачно и с такими благородными последствиями против него велась, становится совершенно ненужной (но старому французскому афоризму — la bataille cesse — faute des combattants), наступают голодные времена, убийства и пожары, и к «Молодой Ирландии» приходят люди, готовые не то что на расторжение унии, а на перемену всего социального строя, говорящие не то что о выдержке, собственном достоинстве и прочем, а о самых крутых переворотах, заявляют «Молодой Ирландии»: «Ты говорила, что куда-то ведешь нас, советовала готовиться, — вот мы готовы; а сама ты готова ли?» Все это сделалось быстро, круто и внезапно. А что Лэлор не один — доказывали ежедневные факты. Надо было решать.
Мнение Даффи было таково. Теория Лэлора — одна фантазия. Крестьяне вовсе не способны на широкую и организованную борьбу. «Голод, страдания, рабское учение о вечном подчинении» — все это сделало их негодными к столь огромному усилию. Они почти совсем не знают, как обращаться с оружием, они деморализованы теперь надеждами на благотворительность, на общественные работы, верят они больше всего духовенству, которое не посоветует им бороться ни за что, наконец, «крестьянское восстание никогда еще не удавалось». Между тем согласиться с Лэлором значило для «Молодой Ирландии» безнадежно порвать с тем классом (буржуазией городов и средними землевладельцами), который пока больше всего помогал этой партии и со времени смерти О’Коннеля все больше переходит на ее сторону. Вследствие всего этого Даффи не хотел, чтобы их «конфедерация», их общество взяло на себя пропаганду идей Лэлора о верховном праве собственности ирландского народа на землю, об отказе от уплаты аренды и пр. Смит О’Бриен и большинство влиятельных членов партии разделяли мнение Даффи. Но Митчель, соглашаясь с неудобством для «конфедерации» брать на себя это дело, вместе с тем заявлял, что принципиально вполне разделяет учение Лэлора. Даффи и О’Бриен увидели, тем не менее, что в такое время, как они переживали, бороться против человека, имеющего ясный (хотя бы и несостоятельный) план, можно гораздо успешнее не критикой этого плана, а предъявлением своего собственного, столь же ясного. И вот Даффи выработал программу действий: 1) парламентские депутаты ирландцы должны и имеют возможность «остановить все парламентские дела», пока не будет сделана уступка их требованиям; изгнать же их не посмеют, если вся ирландская нация активно примет участие в их судьбе; 2) самая нация должна быть организована для такой борьбы, должна обладать собственной выборной организацией, объединяющей и представляющей весь народ; 3) нужно деятельно знакомить Европу и Америку с ирландскими делами и искать их симпатии и возможной помощи. Но этот план интереса не возбудил и впечатления не произвел; он казался неясным в самом главном пункте: испугается ли — и если да, то почему — Англия даже «всей ирландской нации», которая вздумала бы поддерживать своих депутатов? При неясности этого основного пункта, новый (и впоследствии сыгравший — при Парнеле — такую большую роль) принцип парламентской обструкции прошел совсем незамеченным. Лэлор продолжал пропагандировать свою мысль; Митчель помогал ему, остальная «Молодая Ирландия» продолжала противиться переносу центра тяжести и всех упований со «среднего образованного класса» на крестьянство. «Очень трудно знать ирландское крестьянство», полагали они, и так как крестьянство действительно являлось для интеллигентного класса вполне terra incognita, так как историческая репутация всех вообще чисто крестьянских бунтов, где бы то ни было происходивших, стояла — в смысле успешности — весьма не высоко в их глазах, то они продолжали противиться новому течению. Они даже боялись крестьян. «Крестьяне забросали бы нас камнями в Корке, избили бы в Бельфасте, подожгли бы для потехи конфедеративный митинг в Килькенни. Мы приобрели интеллигентных ремесленников, которые читают и думают, приобрели молодых людей в городах вообще, но, конечно, не крестьян», — так писал Даффи. Митчель вышел из журнала «Нация» и все теснее примыкал к Лэлору. Когда начался 1848 г., в Ирландии уже было налицо течение, более радикальное, нежели партия Даффи и О’Бриена, — течение Лэлора и Митчеля. «Всякая реформация порождает своих людей пятого царства, каждая революция своих якобинцев и коммунаров. Анабаптисты смотрели на Лютера, как на кардинала в черном одеянии; энциклопедисты смотрели на Вольтера, который еще признавал Творца, как на ханжу; жизнь Кромвеля подвергалась смертельной опасности со стороны фанатических левеллеров его партии; и якобинцы послали Верньо на эшафот. Конфедерация не могла избегнуть общего закона», — так характеризовал историческими примерами один из важнейших инициаторов «конфедерации» положение этого общества и всей «Молодой Ирландии» к началу 1848 г. Прямая борьба между двумя течениями сосредоточилась сначала больше всего на оспаривании О’Бриеном и Даффи мнения Митчеля, который предлагал прекратить уплату налога в пользу бедных, чтобы этим протестовать против английского правительства. Ему доказывали, что такая тактика больше всего повредит именно бедным, которые и так умирают от голода. Но это были все частности. Главное было в вопросе: мыслимо ли восстание, которого так лихорадочно добивались Лэлор и Митчель? О’Бриен, Мигир, Даффи указывали на следующее. Средний класс, аристократия, духовенство — против восстания; крестьяне не подготовлены, не вооружены, не организованы, пищи нет, дисциплины нет, военных запасов нет и не будет, денег нет. Солдат стоит в Ирландии пятьдесят тысяч человек, средств у Англии сколько угодно, она в полном мире с Европой, ничем не отвлечена мало-мальски серьезно (на чартистов Ирландия уже мало надеялась). Лэлор и Митчель могли рассчитывать на то, что возможно собрать и планомерным образом употребить энергию, сказывающуюся в бесчисленных аграрных преступлениях, если дать крестьянству такой лозунг, как утверждение ирландского народа в правах верховной собственности над землей и отказ в уплате податей. Но их оппоненты совсем не были убеждены в возможности такого «объединения энергии», и вместе с тем видели, серьезно тревожась, что дело может окончиться взрывом, совсем необдуманным, неподготовленным и наперед осужденным на неудачу. Вымирание к началу 1848 г. пошло ускоренным темпом. Еженедельные отчеты об умерших, по словам современника, напоминали бюллетени какой-нибудь жестокой войны. В деревне Балларэрде из 55 человек не осталось ни одного, в другой деревне из 143 за несколько месяцев осталось 50, в третьей из 200 умерло 54, в четвертой (Дэлисе) из 90 — умерло 60, в пятой из 260 умерло 80… Такие цифры непрерывно появлялись в газетах, оставляя впечатление, что вымрет не четверть населения, а вся нация, если будет так продолжаться. Разорение самое полное постигло торговый класс, ремесленников, духовенство (католическое): в чисто земледельческой стране такое бедствие, как неурожай, и не могло локализоваться в пределах одного только крестьянского класса. Эмиграция принимала огромные размеры. В несколько первых месяцев уже около ста тысяч человек эмигрировало в Соединенные Штаты и Канаду, часто без единого пенни за душой, из них, по официальным данным английской администрации, 6100 человек погибло во время пути, на пароходах, 4100 тотчас по прибытии, 5200 — и больницах и 1900 — в городах, где они поселились. А по неофициальным, но вполне достоверным сообщениям «эмигрантского общества в Монреале» из этих 100 000 погибло более 20 000 человек. Нечто безвыходно-страшное надвигалось на страну. Помимо голода, болезни свирепели все более, врачей не было, лекарств не было, больниц не было в нужном количестве; священники и причт ухаживали за больными, заражались и умирали десятками, и ни их, ни пациентов, умиравших вместе с ними, некому было хоронить. Правительство затеяло было общественные работы с целью помочь беде. Конечно, все бросились на эти работы, чуть ли как не на единственно верный кусок хлеба. В октябре 1846 г. таких работников было 114 000 человек, в ноябре — 285 000, в декабре — 440 000, в январе 1847 г. — 570 000, в феврале — 708 000, в марте — 734 000 человек. Расходы правительства были колоссальны, работ, подходящих для этой рабочей армии, не находилось, и администрация вдруг решила отказаться от этой мысли, т. е., поманив надеждой на избавление от голодной смерти, предоставить голодающих их участи. 20 марта 1847 г. было уволено 20 % рабочих, и увольнения продолжались необыкновенно круто. Еще в марте (1847 г.), как сказано, общественными работами питалось 734 000 человек; в первую неделю апреля их было уже 525 000, в первую неделю мая — 419 000, в первую неделю июня — 101 000, а в конце июня — 28 000 человек; к концу года вся затея была ликвидирована. Была организована раздача пищи в столовых, организованных правительством, и, например, в течение только июля 1847 г. эти столовые выдавали более трех миллионов порций взрослым (3 020 712) и 755 тысяч порций малолетним. Это было действительно «величайшей попыткой», когда-либо сделанной, бороться с голодом, — как выразился сэр Бэргойн, и стоило это немного (сравнительно со средствами казначейства и с достигнутыми результатами); ни казенные, ни пожертвованные частными лицами деньги не были по пути украдены чиновниками, но пошли на то дело, для которого предназначались. И все-таки этого было мало, и благотворительность оказывалась бессильной в борьбе с бедствием. Смертность, все возрастая, являлась самым грозным из всех бедствий этого времени. Призрак смерти всей нации витал над образованными классами, ежедневная угроза личной гибели давила крестьян, уволенные сотни тысяч рабочих с общественных работ страшились эмигрантских пароходов, казавшихся (и бывших для многих) пловучими гробами; работы не находили; милостыни не у кого было просить. Число преступлений возрастало, число казней и ссылок в Австралию повышалось параллельно. Голодное лето сменилось голодной зимой. Пришел новый год, наступил февраль.
Гроза разразилась неожиданно. В Ирландию пришло известие, потрясшее всю Европу: бежал Луи-Филипп, была провозглашена республика во Франции, Ледрю-Роллен и социалист Луи-Блан стали членами правительства. Вспыхнули революции в германских государствах, от Пруссии до Бадена, от Австрии до Вюртемберга, в Италии, в Венгрии. Все закружилось в таком вихре, что уже трудно было разобраться, где граница, отделяющая возможное от невозможного. В Германии этот год назвали «das tolle Jahr»; во всемирной истории чрезвычайно мало можно насчитать подобных бурь. Наступило такое полное господство внезапного, такое всеобщее и болезненно-сильное нетерпение, такое убеждение в необходимости и возможности «теперь или никогда» воспользоваться крушением всего политического порядка в Европе, что и не похожие на Ирландию страны загорались общим пожаром. «Молодая Ирландия» забыла весьма быстро все свои возражения против Лэлора и Митчеля. Все наши читатели помнят, верно, то место в сочинении Щедрина «За рубежом», где он говорит о впечатлении, произведенном на него и его сверстников известием о февральской революции, и где он вспоминает, что из Франции «воссияла» его поколению уверенность, «что золотой век не позади, а впереди». То же выражение читаем мы и у одного из вождей «Молодой Ирландии» [51] : «Молодым глазам новая республика представлялась подобно лучшей утопии, подобно золотому веку человеческой свободы и прогресса». Они решили, что, борясь против Лэлора и Митчеля, они, тем не менее, всегда готовы были рискнуть своей жизнью, если бы представился случай, «а тут, конечно, был чудесный случай», но их точному выражению. «Когда стоны голодающего народа стояли в ушах, известие о могущественном угнетателе, разбитом и изгнанном из его владений гневом массы, звучало как послание с неба». В «конфедерации» послышались чисто революционные речи, в журнале «Нация» стали печататься боевые призывы. «Удобный для Ирландии случай пришел, благодарение богу и Франции… если нужно, мы должны умереть скорее, нежели пропустить этот провиденциальный час, не дав ему освободить нас». Шансы удачи восстания были совершенно ничтожны, не было организации и подготовки, как они были пятьдесят лет тому назад, в эпоху Тона и Фицджеральда, не было оружия, был измученный голодом, быстро вымирающий народ, и не существовало, опять-таки в противоположность тому, как за пятьдесят лет, военного союза с Францией. Ламартин прямо заявил от имени республиканского правительства о мирной политике Франции, и ничего подобного былой вооруженной помощи со стороны французской республики Ирландия ожидать не могла. И все-таки прежние возражения не были слышны, чувство всецело управляло теперь действиями партии; главный аргумент — бесполезное пролитие крови — стушевывался в их глазах еженедельными таблицами смертности, похожими, как было сказано, на бюллетени жестоких битв. «Хуже не будет!» — эта мысль царила весной 1848 г. в Ирландии. Ирландский парламент и своя исполнительная власть, свой флаг, своя национальная гвардия, общественная безопасность и покровительство, контроль всех должностей, народный суверенитет над ирландской землей — вот какие требования выставляла теперь «Молодая Ирландия». Последний пункт — провозглашение верховного права собственности ирландского народа над землей — был взят из программы Лэлора; тактика же теперь заключалась в требовании непосредственной борьбы против английского владычества. И в это же время всколыхнулось притихшее движение чартистов в самой Англии; в глазах уже было не надеявшихся на чартизм ирландцев это вдруг приняло размеры нового огромного, небывало счастливого шанса в борьбе против общего врага. Дублинское городское управление, «комитет граждан», наскоро образованный из членов «конфедерации» и других радикальных элементов, митинги, вдруг как из-под земли: выраставшие во всех ирландских графствах, спешили посылать свои восторженные приветствия новому французскому правительству. Даже старая «Ассоциация против унии», хранившая заветы О’Коннеля, приняла ужасающий тон относительно Англии. Самый влиятельный, сдержанный человек из всей «Молодой Ирландии», к которой он только около этого времени и примкнул, Смит О’Бриен все больше воспламенялся общими надеждами. Революционное отделение другого острова (Сицилии) от своей метрополии (неаполитанского королевства) представлялось «Молодой Ирландии» знаменательным для нее примером, и о Сицилии много говорилось на митингах. Было решено под влиянием О’Бриена начинать восстание не раньше уборки полей, чтобы не лишить изголодавшийся народ еще и в этом году пищи. Но Митчель был против откладываний и указывал на удачные внезапные восстания в Париже, Вене, Берлине. Ему возражали, что там народ был долго подготовляем, что там действовали тайные общества и прочее и что нужно, наконец, время для закупки оружия и военных запасов, а прежде всего для сбора денег, которых нет. Митчель был непреклонен. Он указывал, что пока в народе пробудился и еще есть революционный пыл, нужно этим пользоваться, ибо энтузиазм нельзя откладывать по произволу, до уборки полей. В намять деятелей 1798 г. Митчель в 1848 г. назвал основанную им газету «Объединенный ирландец» и в этой газете требовал немедленных действий (газета издавалась три с половиной месяца и прекратилась в конце мая 1848 г.).
51
Four years of Irish history, стр. 534: To young eyes the new commonwealth looked like a better Utopia, the golden age of human liberty and progress.
Это было нечто крайне своеобразное, благодаря особым условиям великобританского государства. Митчель заявлял вице-королю из номера в номер, что он, вице-король, хорошо бы поступил, если бы убрался прочь, пока возможно. «Я не ожидаю ни справедливости, ни милости, ни благородства от вас, и если я попадусь в ваши руки, приглашаю вас не оказывать мне пощады, как и я, да поможет мне в том господь, не окажу ее вам», — так беседовал он в газете с представителем английского правительства. Он заявлял, что нет никакого заговора, ничего тайного, но Англия должна быть готова к тому, что всеобщее возмущение уничтожит ее владычество в Ирландии. По мнению Даффи и «Молодой Ирландии», Митчель ошибался в том, что слишком уж надеялся на стихийное начало и стихийную мощь революционных движений, которые не нуждаются в подготовке, и проч. Оппоненты Митчеля полагали, что это — увлечение и что такая идея хороша «для поэзии и риторики, но неосновательна для практических целей». Вольф Тон, указывали они, работал восемь лет, пока началось восстание; сами они (т. е. «Молодая Ирландия»), еще когда жив был Дэвис, тоже рассчитывали на более или менее отдаленные времена. Теперь же они уже согласны не откладывать, но не понимают нежелания Митчеля подождать хоть несколько недель. Таковы были эти разногласия.
Вице-король Кларендон был настолько любознателен, что знал все решительно о деятельности как «Молодой Ирландии», так и Митчеля (который, впрочем, беспрестанно к нему в печати обращался). Он поместил 12 тысяч солдат в Дублине, рассыпал гарнизоны по нескольку тысяч во всех более или менее значительных городах, усилил надзор на полях и ждал.
«Молодая Ирландия», торопясь и боясь, что Митчель слишком поспешит, принялась за приготовления. 15 марта 1848 г. состоялся в Дублине огромный митинг, на котором О’Бриен заявил о том, что нужно добиваться у английского правительства немедленного дарования самоуправления Ирландии, что нужно вместе с тем теперь же молодым людям приняться за изучение военного дела и т. д. После него говорил Мигир, высказавший, между прочим, следующее: «Если мы добьемся успеха — о! подумайте о радости, о восторге, о славе этой старой ирландской нации, которая в тот же час станет снова молодой и сильной. Если мы потерпим неудачу, стране не будет хуже, нежели теперь. Голод более беспощаден, нежели штык солдата». Подобный же митинг повторился спустя четыре дня. Лорд Кларендон, вице-король Ирландии, возбудил уголовное преследование против О’Бриена, Мигира и Митчеля за их речи и статьи; впрочем, времена стояли такие, что их оставили до суда на свободе, хотя действительно, по выражению первого министра лорда Росселя, в Ирландии говорилось «нечто неслыханное». Адресы французской республике один за другим летали из Ирландии и Париж. О’Бриен во главе депутации поехал в Париж представиться французскому правительству. Принял их Ламартин. Ламартин в качестве дипломата много на своем веку лгал, но так как он, сверх того, был еще и поэт, то лгал он почти вдохновенно, перевоплощаясь во что угодно по произволу, голос его, говоривший не то, что он думал, вибрировал и дрожал точь-в-точь так, как если бы Ламартин излагал сердечные, затаеннейшие свои чувства. Временное французское правительство боролось в это время с многочисленными и серьезными внутренними затруднениями и, конечно, меньше всего могло заняться ирландцами. И Ламартин никакой помощи им не оказал, и даже не обещал, но сделал это ласково и задушевно. Депутация вернулась в Ирландию ни с чем, но вовсе не разочаровала своим неуспехом «Молодую Ирландию». Агитация продолжалась; возбуждение так росло, что сын О’Коннеля и все умеренные элементы, группировавшиеся вокруг совсем отошедшей на задний план «Ассоциации против унии», громогласно заявляли, что при некоторых условиях восстание есть только «вопрос времени и расчета», а вовсе «не преступление». Образовалась «протестантская ассоциация» с целью борьбы против унии; призрак восстания вырисовывался все явственнее. Ходили упорные слухи, что лорду Росселю близкие ему люди советуют уступить, дать самостоятельный парламент Ирландии во избежание кровопролития. Английская пресса, даже «Times», стала говорить об отмене унии совсем не в таком непреложно-отрицательном тоне, как всегда. Но болезненно-быстрый рост революционного настроения временами тревожил О’Бриена: все-таки это были митинги, статьи, крики, возбуждение, но не деньги, не оружие, не организация. Митчель выражал (и очень талантливо) бесконечную ненависть к Англии, вроде той, которую чувствовал Вольф Тон, но Даффи сознавал, что на этом сходство и кончалось: «У Тона планы революции были так же тщательно проектированы, как у инженера план моста через большую реку или подводного туннеля». А теперь, в 1848 г… было много страсти, но мало холодного рассудка, и еще меньше организации, дисциплины и средств.
Между тем грандиозная манифестация чартистов в Лондоне провалилась, не произведя никакого эффекта, и английское правительство решило действовать теперь относительно Ирландии смелее. Был проведен закон, каравший пожизненной ссылкой всякие печатные или устные призывы к оружию для произведения политических перемен. О’Бриен в парламенте противился этому биллю, говорил о том, что, подавляя свободу речи, лорд Россель может сделать Ирландию республикой и прочее, но ничего не вышло. О’Бриен отправился в Ирландию и приступил к объезду городов с целью смотра и знакомства с имеющимися в наличности силами. Решено было, чтобы страна избрала «совет трехсот» и чтобы все желающие записывались в списки имеющей образоваться национальной ирландской гвардии. Вице-король запретил как избирательные действия, так и записывание в эту гвардию. Уже был конец мая, во Франции явственно обозначалось обратное течение, в Германии также буржуазия все более тяготела к правительственной власти. Эти явления еще более укрепляли английский кабинет в его решимости действовать наступательно. Как раз произошли процессы О’Бриена и Мигира, преследование против которых было начато, как сказано, еще в марте. О’Бриен был оправдан присяжными, относительно Мигира также не было достигнуто требуемого законом единогласия: общее настроение сказывалось на присяжных. Оставался третий подсудимый — Митчель, арестованный перед самым судом и сидевший в тюрьме. За ним были статьи, наиболее резко и открыто приглашавшие к вооруженной борьбе, и в его журнале давались также, например, советы обливать войска серной кислотой. «Молодая Ирландия», во многом совсем не согласная с Митчелем, решила, что нужно или устроить ему побег в случае осуждения, или как-нибудь иначе спасти его, чтобы в народе не произошло упадка духа. О’Бриен и его друзья решили запросить размножившиеся в Ирландии клубы, готовы ли они к более или менее решительным действиям. В Дублине и близ него было 30 клубов, в Корке — 11, в местах около него — 6, в Килькенни — 4, в Лимерике и Уотерфорде по одному, в городах и селах Тайперери — 10, в Уэксфорде — 4, в Эннисе — 1, в Эльстере — 3, в Голуэе — 1, кроме того, Лэлор утверждал, что в чисто земледельческих округах все готово к восстанию, как там все всегда было готово к аграрному движению. Но оружия почти не было; даже если бы все эти клубы (а в каждом было 200–300—400—500 человек) действительно были бы хорошо вооружены, то главная масса (крестьянство) все же явно в этом отношении страдала. Ничего не удалось сделать до суда. Митчель был обвинен (23 мая 1848 г.) уже на основании нового закона о преступных призывах к оружию и приговорен к каторге. Много арестов было произведено на улицах Дублина до и в день суда; осужденного сейчас же под усиленным конвоем отправили на заготовленный заранее лордом Кларендоном военный пароход, который и должен был отвезти его в двадцатилетию каторгу. Жена и дети остались без всяких средств, но в их пользу было собрано около 1800 фунтов стерлингов.
Агитация не прекратилась с гибелью Митчеля. Основалась, новая газета, стали выдвигаться новые люди его же направления; Лэлор действовал неутомимо. Но каждый день приносил новые и новые выгоды английскому правительству, и восстание становилось все невозможнее. В двадцатых числах июня произошло кровавое восстание и усмирение рабочих в Париже; это событие имело колоссальное влияние на все европейское общество, на Ирландию же особенно. Во-первых, вице-король уже вполне уверенно ждал столкновения, зная определенно, на чьей стороне будет победа; во-вторых, революционное настроение в Ирландии, как и везде, получило страшимый удар при известии об июньских днях; в-третьих, убийство инсургентами парижского архиепископа возмутило все католическое духовенство и оттолкнуло его от какой бы то ни было симпатии к революционерам. Лорд Кларендон мигом дал сигнал имевшейся в его распоряжении прессе пропагандировать мысль, что «Молодая Ирландия» мечтает прежде всего об истреблении католических архиепископов, наподобие «своих парижских собратьев». Аресты усилились. Мигир, Мартин, Даффи и масса других видных лиц были арестованы в начале июля. Принялись за клубы, которых с конца мая по июль расплодилось чрезвычайно много, так как О’Бриен хотел сделать их ячейками будущего инсуррекционного комитета и организационными единицами восстания. Их было в июле 1848 г. около 150, и в них записалось около 50 тысяч человек. Вице-король вознамерился их закрыть, но клубы решили сопротивляться, и их представители регулярно извещали О’Бриена о количестве приобретаемого оружия. Тогда вице-король потребовал особым извещением, чтобы обладающие оружием лица предъявили таковое. Собрание представителен клубов колебалось относительно того, что ему предпринять. Одни говорили, что нужно немедленно начинать восстание, ибо после обысков и отнятия оружия это будет совсем невозможно. Другие (во главе с О’Бриеном) полагали, что оружие можно припрятать и ждать. Последнее мнение восторжествовало. Была образована директория из 5 человек, которая должна была руководить будущим восстанием. Восстание предполагалось в августе, но вышло не так. Вице-королю необходимым представлялось арестовать еще несколько сот человек, и нужно было для этого приостановить действие habeas corpus’a. Актом парламента habeas corpus в Ирландии был объявлен приостановленным 24 июля. Когда известие о том, что этот акт победоносно, без всякой задержки, прошел во втором чтении и через два дня станет законом, впервые было протелеграфировано в Ирландию, вопрос о восстании внезапно стал совершенно безотлагательным. Грозил самым несомненным образом арест О’Бриену и массе других лиц, в руках которых сосредоточивались все нити предприятия; никто не сомневался, что едва только вице-королю будет дано знать из Лондона о приостановке habeas corpus’a, тотчас же он арестует вождей предполагаемого восстания, которых он пока не мог захватить именно вследствие отсутствия ясных улик. Мало того, эта приостановка habeas corpus’a снабжала вице-короля также возможностью без допросов, без предъявления обвинений держать арестованных под замком сколько понадобится. Диллон и другие предводители решили ни за что не отдаться без сопротивления и начать восстание. Их преследовал кошмар о’коннелевской уступки сэру Роберту Пилю за пять лет до того; им казалось, что если теперь, после всех своих изъявлений и призывов, не будет ими сделано никакой попытки, то Ирландия окончательно во всех изверится и отчается. И все-таки у них оружия в достаточном количестве не было, денег не было, предводителя не было, духовенство и среднее сословие, испуганные еще проповедью Митчеля и Лэлора и парижскими июньскими днями, были против них, и Англия была спокойна и сильна. Положение было совершенно отчаянное. Даффи это сознавал так же хорошо, как и О’Бриен, как и Диллон; и они все-таки полагали, что другого исхода нет. 23 июля. (1848 г.) в Эннискорти О’Бриен объявил о начале восстания.
Решено было начать с Килькенни по чисто стратегическим соображениям. Когда О’Бриен с товарищами выехали в Килькенни, большая толпа провожала их в поле приветственными криками и песнями. По пути в деревне Грэге встретил О’Бриена один старый ветеран восстания 1798 г., обнял его и горячо желал ему успеха. В Кэллэне они были окружены огромной толпой возбужденно их приветствовавших крестьян, в Кэррине все население выбежало к ним навстречу, предлагая свою помощь. Пока это происходило, из соседних городов уже шли войска, 1200 человек с четырьмя пушками. Об успешном конечном отражении неприятеля от городка совсем невозможно было и думать. О’Бриен знал, что тотчас же к этому отряду подойдут подкрепления из близлежащих местностей. Он спросил у собравшихся, могут ли они выставить теперь же, пока войска не пришли, в один час, шестьсот вооруженных людей. Это оказалось невозможным, и О’Бриен с товарищами выехали в Кэшель. После их отъезда пришел значительный отряд под предводительством одного из деятельнейших членов «Молодой Ирландии», но им оставалось разойтись. Хаос, внезапность предприятия, неподготовленность, отсутствие выработанного плана жестоко давали себя чувствовать. Например, видный член дублинского клуба О’Доног поехал в Килькенни, а тамошние клубисты схватили его, решив, что это английский шпион, и с торжеством повезли в Дублин обличать; там только выяснилась ошибка.
В Кэшеле также были люди, готовые начать восстание, но когда это понадобилось неожиданно, чуть не в один час, большинство растерялось. В Килленоле несколько сот человек пошло за О’Бриеном; окрестные священники уговаривали крестьянство не присоединяться к бунтовщикам. О’Бриен, Диллон, Стивенс (молодой человек, до тех пор совсем неизвестный) и их товарищи учили свой отряд стрелять, заряжать ружья и т. д. Они переходили из деревни в деревню, и их отряд то увеличивался, то, после речей подходивших священников, уменьшался. Главная квартира О’Бриена была в Килленоле. Через три дня после начала дела английские драгуны приблизились к деревне. Наскоро была возведена баррикада в самом узком месте единственной доступной дороги. Командир отряда потребовал пропуска, но инсургенты отказали ему и спросили, не арестовать ли О’Бриена, он пришел. Офицер ответил, что своим честным словом удостоверяет в неимении никаких поползновений против О’Бриена и кого бы то ни было, а просто им нужно пройти через Килленоль. Тогда весь отряд по одиночке пропустили через баррикаду.
Поразило всех участников дела, что это, казалось бы, ничтожное происшествие страшно подняло дух крестьян, которые тотчас же стали стекаться к О’Бриену: переговоры и просьбы военного отряда служили как бы доказательством силы восставших. Вообще абсолютно никто из инициаторов не знал, чего можно, а чего нельзя ожидать от крестьян, и те все время изумляли их разными внезапностями и странностями. Ясно было присутствующим одно: невероятное физическое истощение деревенских жителей; двухлетняя голодовка была еще слишком свежа в памяти и напоминала о себе ежеминутно. Лагерь инсургентов представлял собой живописное и пестрое зрелище: оружие особенно было разнообразно и в общем невысокого качества; пестрели национальные одежды, зеленые флаги. Численность маленького отряда постепенно увеличивалась.