Сочинения в двенадцати томах. Том 8

Тарле Евгений Викторович

Что касается турок, то они держали постоянную связь с английским и французским посольствами и с каждым днем все более убеждались в том, что на этот раз их не оставят без поддержки.

1 (13) апреля Меншиков получил от Нессельроде копию документа, показавшего ему, что в Лондоне внимательно следят за его путешествием в Константинополь. Это была депеша английского министра иностранных дел лорда Кларендона английскому послу в Петербурге Гамильтону Сеймуру, сообщенная Сеймуром канцлеру Нессельроде для сведения. В депеше, отосланной из Лондона в Петербург еще 23 (н. ст.) марта, выражались и опасения и раздражение английского кабинета по поводу отправления посольства Меншикова вообще и поведения русского посла в частности.

Но тогда-то, пока путешествовала нота Кларендона из Лондона в Петербург, а затем из Петербурга в Константинополь, и последовало уже упомянутое событие, о котором с различными чувствами, но почти с одинаковым волнением узнали и в Лондоне, и в Петербурге, и особенно в Константинополе: Наполеон III отправил свой Средиземный флот в Архипелаг.

5

Когда требования Николая к Турции стали известны в Париже, Наполеон III созвал в Тюильрийском дворце совет министров, чтобы обсудить вопрос о дальнейшем поведении. Подавляющее большинство министров было против немедленного активного реагирования, т. е., другими словами, против отправления французской эскадры в Архипелаг, в непосредственную близость к Турции. Министр иностранных дел Друэн де Люис сделал на заседании доклад, в котором признавал, правда, серьезность положения, указывал на грозящую самому существованию Турции опасность со стороны русской агрессии, объявлял недопустимыми такие условия, когда царь получал бы протекторат над половиной всего народонаселения Турции, но при этом не советовал спешить с решительными мероприятиями, так как для Франции выгоднее дать Николаю время самому разоблачить истинную свою цель, состоящую в том, чтобы захватить Турецкую империю, а вовсе не в том, чтобы отстаивать права иерусалимских православных монахов. Если же французское правительство выступит немедленно, то подвергнется нареканиям, и Англия может не поддержать Францию в этой войне из-за монашеских ссор в Иерусалиме. Следовательно, должно держаться выжидательной тактики.

Друэн де Люис принадлежал к тому типу министров Второй империи, который наиболее полное и яркое свое выражение нашел в графе (впоследствии герцоге) Морни. Это были люди, либо только что в качестве деятельных соучастников пережившие переворот 2 декабря, либо присоединившиеся к победителю тотчас же после указанного события и вовсе не расположенные рисковать своим положением, ввергать новую империю в опасные авантюры и ставить на карту свою голову. Среди них были и смелые, решительные кондотьеры (их враги употребляли иногда термин: бандиты) вроде того же Морни или генерала Сент-Арно, были и карьеристы-бюрократы не такого отважного и приключенческого склада, умеренные и аккуратные царедворцы вроде Бароша, биржевики и приобретатели в стиле барона Фульда. Но и те и другие вовсе не желали без крайней нужды начинать долгую и опасную борьбу с Россией. И все они были склонны не спешить и последовать осторожному совету Друэн де Люиса. Совет министров вполне одобрительно выслушал его доклад и соответственно высказался. Тогда председательствовавший император дал слово до тех пор молчавшему министру внутренних дел Персиньи.

Этот человек не походил ни на кого из своих коллег. По-видимому, Персиньи руководствовался в своей деятельности двумя основными правилами: во-первых, режим, созданный кровавой авантюрой 2 декабря, должен и может держаться только новыми авантюрами; при этом одна, две, три карты могут быть биты, а четвертая и выиграет, если не терять присутствия духа при неудачах, продолжать игру и идти напролом, подобно тому, как, например, ему самому вместе с его повелителем пришлось сначала претерпеть тяжкую неудачу в Страсбурге в 1836 г. при первой попытке Луи-Наполеона внезапно захватить престол, еще более убийственную неудачу в Булони в 1840 г. при второй такой же попытке, — и все разом наверстать и все выиграть в ночь на 2 декабря 1851 г. Во-вторых, ничуть не претендуя на ранг политического теоретика, Персиньи на практике осуществлял программу, которая вполне следовала принципу, выдвинутому в качестве эмпирического наблюдения Токвилем и научно объясненному впоследствии датским психологом Гефдингом: наиболее опасный момент для плохого режима есть именно тот, когда он делает попытки стать лучше. Персиньи всегда стоял за самые крутые меры во внутренней политике и за безоглядочное разжигание шовинистических страстей в политике внешней, потому что и в том и в другом видел главных два средства, которыми только возможно упрочить бонапартистский режим. На мнимоконституционные формы абсолютной власти Наполеона III Персиньи смотрел как на ненужную комедию, в чем он был, впрочем, по сути дела совершенно прав. Это был умный, энергичный, жестокий, раздражительный и циничный авантюрист. Ему-то император и предоставил слово в конце совещания министров.

«Слушая то, о чем тут в совете говорится, у меня является искушение спросить себя: в какой стране и при каком правительстве мы живем?» — так грозно по адресу своих миролюбивых коллег, предшествующих ораторов, начал свою речь Персиньи. Он вполне откровенно обосновывал необходимость войны с Россией, и не курьезно-нелепым спором о «святых местах» и не необходимостью спасать Турцию, а прежде всего соображениями внутренней французской политики: «Если Франция, поддерживать уважение к которой составляет миссию французской армии, будет унижена в глазах света, если по слабости, которой имени нет, мы позволим России простереть руку над Константинополем, и это в то время, когда государь, носящий имя Наполеона, царствует в Париже, тогда нам нужно дрожать за Францию, нам нужно дрожать за императора и за нас самих, потому что никогда ни армия, ни Франция не согласятся с оружием в руках присутствовать при этом позорном зрелище!» Он пугал императора Наполеона III перспективой, которая его ждет, если он уступит Николаю: «Знаете ли, государь, что произойдет? В первый же раз, как вы будете производить смотр войскам, вы увидите опечаленные лица, молчаливые ряды, и вы почувствуете, что почва колеблется у вас под ногами!» В дальнейшей речи Персиньи настаивает, во-первых, на том, что вся Европа будет сочувствовать борьбе против русской попытки захватить Турцию, и, во-вторых, что Англия непременно поддержит активно Наполеона III, что бы там ни говорил пока Эбердин, человек устарелых традиций 1815 г.: «Когда речь идет об Англии, какое значение может иметь мнение какого-либо министра, даже мнение первого министра, даже мнение королевы?.. Большая социальная революция совершилась в Англии. Аристократия уже не в состоянии вести страну согласно своим страстям или своим предрассудкам. Аристократия там является еще как бы заглавным листом книги, но самая книга — это великое индустриальное развитие, это лондонское Сити, это буржуазия, во сто раз более многочисленная и богатая, чем аристократия!» А буржуазия английская единодушно противится русскому захвату: «В тот день, как она узнает, что мы готовы остановить поход русских на Константинополь, она испустит радостное восклицание и станет рядом с нами!» На этом месте речь Персиньи вдруг была прервана неожиданно самим императором, до тех пор молчавшим: «Решительно, Персиньи прав. Если мы пошлем наш флот в Саламин, то Англия сделает то же самое, соединенное действие обоих флотов повлечет соединение также обоих народов против России». Совет министров остолбенел от неожиданности, по показанию Персиньи (an milieu de la stupéfaction du conseil), а Наполеон III вдруг обратился к морскому министру и произнес: «Господин Дюко, сейчас же пошлите в Тулон телеграфный приказ флоту отправиться в Саламин» [139] .

139

Полный текст речи Персиньи и описание заседания совета министров см. Рersignу. Цит. соч., стр. 226—235.

Первый реальный шаг к войне был сделан. Флот отплыл из Тулона 23 марта 1853 г.

Появление французского флота в турецких водах с логической неуклонностью влекло за собой аналогичное действие со стороны Англии. А следующим неизбежным последствием прибытия к берегам Турции соединенной эскадры двух величайших морских держав был провал всех надежд на мирное разрешение русско-турецкого конфликта. Но не сразу еще британский флот двинулся вслед за французским.

Утром 19 марта 1853 г. в Лондоне были получены первые известия о прибытии Меншикова в Константинополь, о его аудиенции у султана, об отставке Фуад-эфенди, а также о том, что временный (впредь до приезда Стрэтфорда) английский представитель в Константинополе полковник Роз предложил адмиралу Дондасу, начальнику британской эскадры в Средиземном море, плыть немедленно в Архипелаг. Вечером того же дня состоялась встреча Бруннова и министра иностранных дел лорда Кларендона. «Хорошие дела вы наделали в Константинополе!» — начал Кларендон. — «Какие дела?» — «Вы низвергли турецкое правительство!» — «Не правительство, но одного министра, да!» Таков был дебют. Бруннов в дальнейшей беседе старался объяснить удаление Фуад-эфенди именно желанием Меншикова избавить султана от человека, который мог своими действиями поссорить Абдул-Меджида с Николаем. Из дальнейшего разговора выяснилось, что хотя на этот раз английская эскадра и не приблизится к Архипелагу, но что Кларендон полагает, что в будущем это может при известных условиях произойти [140] .

140

АВПР, ф. К. д. 73. Brunnow — Nesselrode. Londres, le 7 (19) mars 1853, № 53.

Спустя четыре дня в Лондоне были получены известия о решении Наполеона III послать французскую эскадру из Тулона в Архипелаг (в Саламинскую бухту), и в долгой беседе Эбердина с Брунновым выяснилось окончательно, что британский кабинет не только одобрил поведение адмирала Дондаса, отказавшегося повести эскадру из Мальты в Архипелаг, но в ближайшем будущем не намерен еще посылать эскадру. Лорд Кларендон, однако, прибавил несколько многозначительных «извинений» по поводу излишней поспешности действий полковника Роза, пожелавшего призвать эскадру: слишком уж шумное и торжественное прибытие Меншикова, удаление Фуада и т. п. — все это могло взволновать английского представителя…

Бруннов во всем этом усмотрел благорасположение Англии к Николаю, и, наслушавшись новых ласковых слов со стороны Эбердина, он поспешил послать донесение, самое фантастическое и способное сбить с толку дипломата даже более проницательного и опытного, чем дилетант Меншиков. Бруннов поверил всему, что ему рассказывали, даже нелепому «предположению», что французская эскадра по дороге сконфузится и не дойдет до Архипелага. Этот документ так характерен, что я приведу копию рукописи целиком.

«До получения сего отношения, ваша светлость, конечно, изволили узнать непосредственно из Мальты об отказе адмирала Дундаса (sic! — Е. Т.), объявленном им поверенному в делах полковнику Розе в ответ на требование его касательно отправления английского флота в Архипелаг. Благоразумное расположение адмирала Дундаса вполне одобрено великобританским правительством, и вчера, с нарочным курьером, предписано ему, чтобы он ни под каким видом не направлялся к Востоку, невзирая на движение французской эскадры, вышедшей из Тулона. По зрелому обсуждению возникших доселе обстоятельств великобританский кабинет решил воздержаться от всякого участия в предполагаемых действиях французского правительства, в надежде, что сие последнее, оставленное таким образом в положении совершенно отдельном от Англии, не приступит единосторонне к решительным мерам. Напротив… должно предполагать, что Тулонская эскадра остановится на пути. Сегодня предписывается английскому послу в Париже употребить все возможное старание, дабы склонить французское правительство к умеренности, присовокупляя к тому, что великобританское министерство остается в полной уверенности в мирных намерениях государя императора. В таковом убеждении лондонский кабинет надеется на успешное окончание переговоров вашей светлости с Оттоманской Портой. Я уже имел честь донести вам, милостивый государь, что последние инструкции, данные английскому поверенному в делах, составлены были в сем смысле. Остается мне присовокупить, что поспешность полковника Роза, обнаруженная до получения оных инструкций, равно как неосновательное опасение, побудившее его призвать эскадру, отнюдь не заслужили одобрения великобританского министерства. С совершенным и пр.» [141] .

141

Там же, ф. К., д. 73, № 57, л. 299. Бруннов — Меншикову. Лондон, 10 (22) марта 1853.

Как мы уже в своем месте видели, с первого же момента, когда Европа узнала о готовящемся посольстве Меншикова, между английской и французской дипломатией существовал тесный контакт и было заключено соглашение, по которому обе стороны осведомляли друг друга о всех своих шагах, касающихся восточных дел.

Продолжая не видеть и не признавать этого тревожного факта, который, однако, с каждым днем утрачивал характер дипломатического секрета, барон Бруннов по-прежнему убаюкивал и себя самого и царя надеждами на неисчерпаемое благородство и русофильство лорда Эбердина и его всемогущество. 20 апреля Бруннов виделся с главой английского правительства, и Эбердин наговорил ему много утешительного — как всегда. Оказывается, лорд Каули, британский посол в Париже, будто бы «употребил все средства, бывшие в его распоряжении, чтобы воспрепятствовать отплытию французской эскадры. Но ему не удалось. Несомненно, французское правительство, настаивая на этой морской экспедиции, несмотря на сопротивление Англии, имело в виду принудить Англию последовать этому примеру… требовалась большая твердость духа (une grande fermeté d'esprit) со стороны лорда Эбердина», чтобы воздержаться от следования этому дурному примеру. Бруннов полон благодарности к Эбердину: «Мы должны ему отдать должное за благоразумное поведение», так как «нужно сказать, отсутствие активности с его стороны непопулярно в глазах английского общественного мнения».

Бруннов знает, откуда идет зло: письма коммерсантов с Востока, консульские донесения и доклады Стрэтфорда-Рэдклифа из Константинополя — вот что поселяет подозрительность и вражду в британском правительстве и обществе. Бруннов даже сообщил Эбердину инструкции, данные Меншикову при его отъезде из Петербурга, и английский премьер был вполне (якобы) успокоен. Но вот беда: Эбердин одинок в своем благородстве и своем доверии к бескорыстным целям защитника православной веры Николая! «Единственный человек в Англии, который был бы способен в настоящий момент высказаться за нас в этом деле, — это лорд Эбердин». Вот, например, этот вопрос о сенеде, о «формальном договоре между Россией и Портой: лорд Джон Россел и лорд Пальмерстон в кабинете, лорд Стрэтфорд-Рэдклиф в Константинополе и большинство государственных людей в обществе и в обеих палатах посмотрят на такую сделку, как на новый симптом упадка Оттоманской империи и как на новое торжество русской политики» [142] . Словом, если не повредят (как это уже с беспокойством предвидит Бруннов) злонамеренные донесения Стрэтфорда, то Эбердин восторжествует в кабинете против Пальмерстона и Россела.

142

Там же, ф. К., д. 73. Brunnow — Nesselrode. Londres, le 8 (20) avril 1853.