Сочинения в двух томах. том 1
Шрифт:
— Да, очень одинокой. Тем более что зимою Босфор довольно мрачен. Трудно вообразить, что он может быть мрачным, когда он такой синий и светлый, как сейчас. Но когда ветер дует с Черного моря, здесь поднимаются настоящие снежные бури, и вы себе представить не можете, до какой степени эти старые турецкие домики стонут и дрожат от порывов ветра. Да. Но меня это не трогает. Я даже люблю эти зимние ночи, изрезанные молниями, черные от нависших туч, белые от хлопьев снега…
Другая пожимает своими покатыми плечами:
— Не преувеличивайте, Мэри. Дом вовсе не до такой степени дрожит. И если б вы отказались от этой странной мании ночевать в павильоне над водой…
Я гляжу на улыбающуюся леди Фалклэнд.
— Да, да, полковник, у меня есть такая мания. Я устроила свою комнату там, в павильоне, потому что люблю по ночам прислушиваться к Босфору, к плеску воды под окном, к шипению выдр, к отдаленным ударам весел, иногда слышных даже совсем близко, у ограды, к звону цепей, на которых идут на буксире вдоль берега большие базарные каики…
Значит, она живет отдельно… Это характерно. Но не в этом дело; мне кажется, я тоже способен наслаждаться этими ночами над водой…
Мне приходит в голову мысль, занимающая меня уже давно:
— Вы не англичанка, сударыня?
— Я? Ничего подобного! Я… все, что хотите, испанка, француженка, креолка: я родилась в Гаване.
— Я был уверен, что такие глаза и такие волосы… Но вас зовут Мэри…
— Мари! Мариа… Мариа де Грандморн. Видите, совершенно не английское имя!.. Но сэр Арчибальд не умеет произносить «Мариа» по-испански, или «Мари», как мне нравится…
Шотландка, чувствуя, что на нее не обращают внимания, делает попытку напомнить о себе:
— Вы выпьете чаю, полковник, не правда ли?
— Нет… мисс Эдит.
(Я сказал «мисс» намеренно. Это безумная дерзость: она дочь графа, earl, следовательно, леди. Это мне небезызвестно, я прожил полтора года в Лондоне. Но она вовсе не должна знать моей биографии. Ну, а если знает, тем лучше!..)
И я обращаюсь к леди Фалклэнд:
— Я очень люблю чай, но только китайский или персидский: три глотка ароматной жидкости, которую пьют без сахара, без сливок, без кекса… А этот англо-саксонский полу-обед — «five-o-clock» мне как-то не по душе. Я слишком стар, чтобы подкрепляться между завтраком и обедом.
Леди Эдит сжимает свои тонкие губы. Леди Фалклэнд смеется.
— О, вы найдете персидский чай во всех кафе Стамбула. Он превосходен. Но пока что я вас угощу настоящей турецкой дондурмой. Не бойтесь, это не слишком сытно.
— Мэри, вы больны! Неужели вы заставите полковника съесть эту отвратительную смесь, которую продают уличные разносчики?
Я вступаюсь:
— Хельваджи?.. Чудесная мысль, мадам! Представьте себе, что я обожаю все эти сладости, которые с таким удовольствием грызут дети.
Она звонит. Входит горничная-гречанка, выслушивает приказание своей хозяйки и уходит, бросив вопросительный взгляд на леди Эдит. Ах, так? Нужно, чтобы леди Эдит подтвердила приказание?
Дондурма долго не появляется, и хевальджи наводит меня на мысль о Сладких Водах.
— Сударыня, что если я вас очень попрошу привести того хорошенького мальчика, которым я любовался на днях в вашем каике?
Она расцветает радостной улыбкой.
— Вам это действительно доставит удовольствие? Ну, конечно, позову… Подождите.
Она быстро выпорхнула из комнаты. Странная женщина! Моментами ей нельзя дать и двадцати лет: когда она смеется, когда она в движении, молодость сквозит тогда во всех ее жестах, и она совершенно преображается. Но через секунду на нее ложится тяжелая грусть и давит ее; она вдруг делается мрачной, усталой, старой… Тридцать лет… Больше? Трудно сказать.
Но вот она ведет ребенка. Он торжественно — уже как джентльмен — протягивает мне свою ручонку. Он красив. Темные локоны и матовый цвет кожи, чувственный рот — от матери. Но серые глаза, уже холодные и неподвижные — отражают Шотландию с ее озерами и туманами. Этот беби Фалклэнд! И я боюсь, как бы он тоже не заставил впоследствии плакать эти глаза, которые смотрят на него сейчас с такой нежностью, с таким обожанием…
Дондурма — нечто вроде твердой слоистой пастилы, хрустящей под зубами. Это очень вкусно, и, видно, не я один такого мнения: мальчуган бесцеремонно овладевает половиной моей порции… Леди Фалклэнд смеется, а леди Эдит опять недовольно сжимает губы. Очевидно, по ее мнению, нельзя так портить ребенка.
…Я уже давно здесь, и день склоняется к вечеру.
— Вы уже уходите? Ведь на даче приняты продолжительные визиты.
— Сэр Арчибальд часто возвращается довольно рано. Он будет очень огорчен, если вас не застанет.
Это говорит шотландка. Тем хуже для нее, я не удерживаюсь от такого ответа:
— Прошу вас лично передать ему, мадемуазель, что мне самому крайне досадно.
(Если ты, друг мой, не понимаешь, ты глупа). Потом говорю другой:
— Сударыня, я бесконечно тронут вашим сердечным приемом и уверяю вас, что ухожу с сожалением. Но до Стамбула далеко, а на моем каике только двое гребцов.
— Вы возвращаетесь в Стамбул?
— Нет, увы, только в Перу. Этикет предписывает мне жить именно там. Я говорю Стамбул, чтобы смягчить выражение.
Ведь Пера просто карикатурна.
— О, я такого же мнения! Вы, конечно, любите Стамбул?
— Я уверен, что полюблю его. Я еще не знаю. Подумайте, сколько у меня было дела по приезде в Константинополь!
— Да, конечно. Но теперь, когда вы уже акклиматизировались, побывайте скорее на другом берегу. Стамбул так хорош!
На этот раз я ухожу. Леди Эдит, сохраняя свое достоинство, остается в гостиной. Леди Фалклэнд провожает меня в сад. Мой каик, стоявший в ста шагах от мостков, быстро приближается под ударами весел.