Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
Но увидев подошедшего и узнав его, Тома сразу утих, расхохотался и снова уселся.
— Вот как? — сказал он. — Это ты, Винцент Кердонкюф? Чем ты там занят в своем углу; отчего не идешь сюда, выпить с нами?
Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винцент Кердонкюф не вторил ей.
— Тома, — сказал он, — ты, я знаю, хороший товарищ, и я тебе благодарен. Но сейчас нам с тобой совсем не время пить, у меня к тебе дело, и важное дело. Ты не сказал ли только что, что завтра, может быть, снимешься с якоря и выйдешь в море?
— Да, сказал.
— Так, значит, нам с тобой надо сегодня поговорить с глазу на глаз, и, если угодно Богу, по-дружески.
Тома,
— По-дружески? — повторил он еще суше Винцента. — По-дружески? Винцент, приятель, раз это так, а я надеюсь, что это так, на кой черт прерывать наш вечер и уходить из этого места, где вино совсем недурное? Подходи лучше, садись сюда и выкладывай свою историю!
Винцент Кердонкюф отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он, — это невозможно, Тома. Только мы двое, ты да я, и никто больше, должны знать эту историю. И я тебе повторяю: пойдем со мной куда сам скажешь, но только один, как и я.
Тома, ничего больше не возражая, но так резко, что толкнул стол и опрокинул множество стаканов, поднялся с места.
— Черт возьми! — воскликнул он, глядя на своих матросов. — Я не часто скрытничаю перед этими вот людьми. И все мне свидетели, что и на этот раз, если я играю с ними в жмурки, так не по своей воле.
И, как и следовало ожидать, никто не опроверг его слов, а некоторые даже довольно громко заворчали, причем один даже крикнул:
— Накласть в рот Рэйтеру и всем, кто нам мешает, и здесь, и всюду.
— Ну, ну, тихо! — приказал довольно вяло Тома.
Чуточку язвительно Винцент Кердонкюф выразил ему свое восхищение.
— Приятель Тома, тебя здорово любят…
Готовый, наконец, перешагнуть через стол, чтобы последовать за «своим приятелем Винцентом», Тома Трюбле не забыл опоясаться шпагой — шпагой покойного Гильома Морвана, капитана, — и опять-таки точно таким же манером, как это сделал кавалер Готье Даникан в доме старого Мало…
Тома Трюбле, шедший впереди, выйдя из дверей кабака, тотчас же остановился и повернулся к следовавшему за ним Винценту Кердонкюфу:
— Ну? — спросил он, готовый начать беседу.
Но Винцент Кердонкюф показал рукой на дальний конец улицы.
— Пойдем дальше, — сказал он. — Здесь слишком много ушей, которые могут нас услышать…
И действительно, Большая улица была веселой улицей. Здесь укрывалась вся ночная жизнь Сен-Мало, здесь, когда погасят огни, встречались и сходились для потехи, безобразий, пьянства и потасовок скверные банды добрых приятелей — ужас мирных граждан и главная забота городской стражи. Широкая и почти прямая улица эта была хороша на вид и ничуть не походила на те опасные закоулки, которые встречаются в других городах и правильно именуются «горячими переулками». Но не всяк монах, на ком клобук. И Большая улица Сен-Мало, хоть и казалась с виду честной и порядочной, однако насчитывала от городской стены до ограды Орденского Капитула десятка два дверей, всегда открытых настежь, ночью и днем, для этих добрых приятелей, постоянно готовых опорожнить бутылку, связаться с девками, зайти в игорный притон и, в конце концов, перерезать друг другу горло.
— Пойдем подальше, — предложил Винцент Кердонкюф.
— Пойдем подальше, — согласился Тома Трюбле.
Они прошли всю Большую улицу до ограды Капитула, затем, повернув направо, прошли улицей Ленного Креста, затем улицей Святого Жана до самой стены Трех кладбищ. Винцент хотел идти дальше, по направлению к северной стене, но Тома решил, что ходьбы достаточно.
— Какого черта! —
Действительно, место было совсем пустынное. К тому же здесь кончался обитаемый город; поверх низких домов коротенькой улицы Красной Шапки Кердонкюф и Трюбле могли видеть зубцы башни «Кикан-Груань» и слышать грохот морских волн.
— Говори же, если хочешь говорить! — воскликнул Тома уже насмешливо. — Или ты предпочитаешь перелезть через эту стену, чтобы побеседовать подальше от всякой живой души?
Он указал на кладбищенскую стену, которая была значительно ниже стены Капитула.
— Нет! — сурово ответил Винцент Кердонкюф. — Если ты желаешь меня выслушать, нам будет и здесь хорошо.
— Говори, — повторил Тома Трюбле.
Они стояли посреди мостовой, лицом к лицу. Вокруг, в тени черных домов, тесно прижавшихся друг к другу, было совсем темно. Но кладбища были похожи на три сада, и луна, хоть и стояла низко, струила свои лучи между тисами и ивами. От низкой стены не падало тени, так что улица тоже была освещена. Тома и Винцент, пройдя совсем темными улицами, теперь ясно, как днем, различали друг друга.
И тогда Винцент Кердонкюф заговорил.
— Тома, — сказал он без всякого предисловия. — Тома!.. Сестра моя Анна-Мария… что ты с ней сделал… как собираешься с ней поступить?
Голос его, хотя и хриплый и почти дрожащий от волнения, прозвучал все же со страшной силой. Тома, захваченный врасплох и растерявшись, отступил на шаг.
— Твоя сестра? — спросил он, как будто не понимая. — Твоя сестра? А что? И что общего между мной и ею?
Но Кердонкюф резко придвинулся к Трюбле и схватил его за руки крепкой хваткой.
— Молчи, Бога ради! — закричал он со стремительной и буйной силой. — Молчи, если не хочешь врать! Я все знаю: сука мне все сказала… и в тот день я не пожалел ее шкуры! Я и сейчас не понимаю, почему я ее не убил… Впрочем, все равно: теперь дело тебя касается, а не ее. Тома, ты ее взял и взял невинной. Так отвечай же: как ты теперь намерен с ней поступить?
Он не выпускал рук Тома из своих. Тома, впрочем, и не пытался высвободиться.
— Почем я знаю? — произнес он в замешательстве с досадой. — Почем я знаю, в самом деле? Винцент, выслушай теперь ты меня и не сердись, потому что в этом деле нам с тобой гнев не поможет. Твоя сестра с тобой говорила? Тогда и мне нет нужды молчать. Ну да, я ее взял. Но не силой. Бог ты мой, совсем нет! Клянусь тебе, что, напротив, она была очень податлива. Ты лучше спроси ее, кто из нас за кем первый гонялся. Вот, стало быть, во-первых… Кроме того, я про это дело не болтал. Ни один сосед ничего не знал. Так в чем же беда? Винцент, приятель, подумай о том, что Анна-Мария не единственная, у которой я отнял невинность. Но все они молчали и умно поступали; ни одна не пострадала, и все, кто только хотел, хорошо пристроились. Что тебе еще надо? Твоя сестра сделана из того же теста, что и другие. Оставь ее в покое и не изводись из-за этого. Это ее касается, а тебя не касается ничуть.
Тома Трюбле, высказавшись таким образом, глубоко вздохнул и, довольный тем, что сказал все, что надо было сказать, рассмеялся.
Это была длинная речь. Тома Трюбле совсем не был речист, разве когда злился. А сейчас этого не было. Поэтому он принужден был останавливаться, и умолкать, и пыхтеть от сильного смущения. Винцент Кердонкюф, молчавший и суровый, дал ему договорить; он слушал его, но, пожалуй, не слышал, весь погруженный в какую-то мрачную задумчивость. Оба они все еще были сцеплены между собой: руки одного судорожно сжимали руки другого. Но ни Тома, ни Винцент этого как будто не замечали.