Сочинения в двух томах. Том первый
Шрифт:
Только три таких мумии знает современный свет: одна была пожерствована в 1834 году лордом Гэйтгорном в лондонский South-Kensington Museum. Другая, по-видимому, супруга фараона Меревра, из Шестой династии, жившего за две тысячи пятьсот лет да Рождества Христова, находится в обладании гарвардского университета, будучи подарена последнему известным миллиардером гуллем, который купил ее у хедива Тевфика за огромную сумму в восемьдесят тысяч долларов. Наконец, третий экземпляр имеется теперь в нашем музее, благодаря великодушной щедрости и высокому уважению и любви к науке господ коммерции советнико Брокмюллера и Лилиенталя.
«Яволь» и «Одоль» сияли своими жирными физиономиями.
— «Тофар-мумия», — продолжал профессор, — является памятником одного своеобразнейшего и вместе с тем ужаснейшего обычая, какие только знает мировая история. Подобно тому как в Древней Индии существовал обычай, согласно которому вдова следовала за своим мертвым супругом на могильный костер и сгорала заживо, так в Древнем Египте считалось знаком величайшей супружеской верности, если супруга скончавшегося следовала за ним в жилище вечного успокоения и обрекала себя на бальзамирование в ж и в о м в и д е… Я прошу вас принять во внимание то обстоятельство, что бальзамированию подвергались только трупы фараонов и знатнейших лиц; примите далее во внимание также то, что это неслыханное доказательство супружеской верности было добровольным и что таким образом лишь немногие женщины решались на это, — и вы поймете, как невероятно редки такие мумии. Я утверждаю, что во всей египетской истории церемония подобного жерствоприношения совершалась всего шесть раз. «Тофар-невеста», как ее называли египетские поэты, в сопровождении большой свиты спускалась в подземный город мертвых и там поручала свое тело ужасным бальзамировщикам. Эти последние проделывали с нею те же манипуляции, что и с трупами, но только с тем различием, что они совершали свою работу очень медленно — с тем расчетом, чтобы тело как можно дольше сохраняло свою жизнь. Способ и искусство бальзамирования египтян нам еще мало известны. Мы знаем об этом лишь кое-что, почерпнутое нами из весьма скудных заметок Геродота и Диодора. Одно можно считать совершенно установленным: «тофар-невеста» превращалась в мумию в живом виде и с величайшими страданиями. Правда, для нее существовало некоторое слабое утешение: ее мумия не подвергалась засыханию. Ее тело оставалось таким же, каким оно было прижизни, и не теряло ни единой своей живой краски. Вы можете убедиться в этом сами: можно подумать, что эта прекрасная женщина только что сейчас заснула.
С этими словами профессор отдернул шелковое покрывало.
— А!.. Ах! А-а! — разалось вокруг.
На мраморном столе лежала молодая женщина, завернутая по грудь в тонкие полосы полотна. Плечи, руки и голова были свободны, черные локонаы вились над ее любом. Тонкие ногти маленьких рук были выкрашены, а на левой руке, на третьем пальце, было надето кольцо с изображением священного жука. Глаза были закрыты, черные ресницы тщательно удлинены подрисовкой.
Я подошел к ней вместе с другими совсем близко, чтобы получше рассмотреть…
П р а в е д н ы й Б о ж е! Э т о б ы л а А н н и!..
Я громко вскрикнул, но мой крик потонул в шуме толпы. Я хотел говорить, ноя не мог пошевелить языком и в безмолвном ужасе смотрел на мертвую.
— Эта «тофар-невеста», — продолжал между тем профессор, — несомненно, никоим образом не феллахская девушка. Черты ее лица представляют собою явный тип индогерманской расы. Я подозреваю, что это — гречанка. И факт этот вдвойне интересен: он указывает нам на следы не только египетской, но и эллинской культуры на берегах озера Чад, в Центральной Африке.
Кровь застучала у меня в висках. Я схватился за спинку стула, чтобы не упасть. В этот момент на плечо мне легла чья-то рука.
Я повернулся и увидел перед собой гладковыбритую физиономию… О небо! Я все-таки сразу узнал его. Это был Фриц Беккерс.
Он взял меня за руку и вывел из толпы. Я последовал за ним почти безвольно.
— Я подам на вас жалобу прокурору, — прошипел я сквозь зубы.
— Вы не сделаете этого. Это было бы совершенно бесцельно, и вы только сами нажили бы себе неприяности. Я — никто. Абсолютно никто. Если вы всю землю просеете сквозь решето, вы и тогда не найдете Фрица Беккерса. Так назывался я только на Винтерфельдштрассе.
Он засмеялся, и его лицо приняло отвратительное выражение. Я не мог глядеть на него, отвернулся и стал глядеть на пол.
— А впрочем, — прошептал он мне на ухо, — разве не лучше так?… Ведь вы поэт… Неужели ваша маленькая подруга не милее для вас в таком виде, в сиянии вечной красоты, чем прожранная червями на берлинском кладбище?
— Сатана! — бросил я ему в упор. — Гнусный сатана!
Я услышал за собой легкие удаляющиеся шаги. Я взглянул и увидел, как Фриц Беккерс проскользнул в дверь и исчез.
Профессор кончил доклад. Разадались громкие рукоплескания. Его поздравляли, к нему тянулись для рукопожатия бесчисленные руки. Точно так же были чествуемы и господа коммерции советники. Толпа начала тесниться к выходу. Никем не замеченный, я подошел к мертвой. Я вынул из кармана медальон с портретом ее матери и тихонько положил его на молодую грудь, под холщовую пелену. Затем я наклонился над нею и тихо поцеловал ее между глаз.
— Прощай, милая маленькая подруга! — сказал я…
О. Капри. Июнь 1903
МАМАЛОИ
Я получил следующее письмо:
Пти-Гоав. (Гаити) 16 августа 1906 г.
«Милостивый Государь!
Как видите, я исполняю обещание. Я пишу вам все, как вы желали, с самого начала. Делайте с моим письмом, что хотите, но только умолчите о моем имени ради моих родственников в Германии. Я хотел бы избавить их от нового скандала. Уже и первый скандал достаточно дурно подействовал им на нервы.
Согласно вашему желанию, я изложу вам прежде всего мою скромную биографию. Двадцати лет от роду я приехал сюда и поступил в одно немецкое предприятие в Жереми. Вы, конечно, знаете, что в этой стране немцы держат всю торговлю в своих руках. Меня соблазнило жалованье: 150 долларов в месяц. Я считал почти миллионером… В конце концов я сделал такую точно карьеру, которую делают все молодые люди, приезжающие сюда, в эту прекраснейшую и испорченнейшую страну: лошади, женщины, пьянство, карты. Только немногие вырываются из этого заколдованно круга. Да и меня спасло лишь мое исключительно крепкое сложение. О возобновлении же такой жизни мне нельзя было тогда и думать после того, как я пролежал целые полгода в немецком госпитале Порт-о-Прэнс.
Потом как-то однажды мне удалось сделать великолепное дело с местным правительством. Там, у вас, это дело, конечно, назвали бы неслыханно наглым надувательством. У вас меня упрятали бы него года на три в смирительный дом — здесь же я благодаря ему наоборот, вошел в большую честь. Вообще если бы я был присужден к уголовным наказаниям за все то, что здесь делают все и что у вас там считается преступлениями, то я должен был бы прожить по меньшей мере до пятисот лет, чтобы успеть заживо выйти из смиренного дома. Но я охотно отбыл бы все эти наказания, если бы вы указали мне здесь человека моего возраста, актив которого в этом отношении был бы меньший, чем у меня. Впрочем, современный судья все равно должен был бы оправдать всех нас, потому что нам недостает сознания наказуемости наших деяний. Напротив, мы считаем эти деяния за весьма позволительные и в высшей степени честные.
Итак, я продолжаю. Вместе с постройкой мола в Порт-де-Пэ (само собой разумеется, что ничего не было построено!) я положил первый камень к созданию своего благосостояния, причем поделился в своем грабеже с двумя-тремя министрами. В настоящее время в моих руках находится одно из самых цветущих предприятий на острове, и я очень богат. Я торгую — или мошенничаю, как у вас говорят — всем чем угодно. Я живу в собственной прекрасной вилле, гуляю в моих великолепнейших садах и пью шампанское с офицерами пароходов Гамбург-Американской линии, когда они заходят в нашу гавань. Я, слава Богу, не имею ни жены, ни детей… Конечно, вы сочли бы моими детьми тех мулатов, которые бегают по моим дворам. Ваша мораль требует этого на том только основании, что я их родил. Но я этого не делаю… Короче говоря, я чувствую себя необыкновенно прекрасно.