Сочинения в трех томах. Том 2
Шрифт:
Дон Луис говорил горячо, с силой глубокой убедительности, и правда вставала из-за его слов. Он повторил:
— Вот на что был способен этот человек! Обеспокоенный возможностью со стороны Веро выдать его, он отправился затем в префектуру, чтобы убедиться, что жертва погибла, не успев никого предупредить. Вы помните эту сцену, господин префект, мольбы о помощи и «на следующий день».
Вот почему наше с Мазеру появление у него в тот вечер в отеле, видимо, смутило его. Но он вскоре успокоился, он принял все меры. То, что должно было произойти, произойдет и при нас, без нашего ведома.
И комедия, вернее, трагедия, была разыграна, как по нотам: подробности вам известны — визит к мужу перед отъездом мадам Фовиль, ваза с фруктами, припадок отчаяния, демонстрирование нам тетради в сейфе. Когда дверь за мной и Мазеру, расположившимися в передней, закрылась, поле действия было свободно. В одиннадцать часов мадам Фовиль (вызванная, очевидно, подложным письмом от Гастона Саверана) уедет из Оперы и будет недалеко от отеля; в это же время в отель, как всегда в среду, направится Саверан. Объяснить свое присутствие возле отеля они не пожелают, не ясно ли, что они должны быть обвинены?
А на всякий случай была заготовлена еще одна неопровержимая улика — яблоко со следами зубов Мари-Анны. Затем должны были начать появляться письма. С какой изобретательностью предусмотрены все детали. Вы помните бирюзу из моего кольца, очутившуюся в сейфе? Лишь один из четырех человек мог увидеть и поднять ее. И вы сразу исключили Фовиля, а это именно он воспользовался случаем и положил бирюзу в сейф, чтобы скомпрометировать человека, которого считал опасным для осуществления своих замыслов.
Это был последний ход. Лишь один жест и ненавистные жертвы пойманы. Жест этот сделан. Ипполит Фовиль умер.
Дон Луис умолк. Было ясно, что слушатели приняли за истину все, что услышали. Никто не оспаривал, как ни малоправдоподобна была вся история.
Демальон задал последний вопрос.
— В роковую ночь вы и Мазеру сидели в передней. Снаружи дежурили полицейские. Кто мог убить инженера Фовиля и его сына. В этих четырех стенах никого не было.
— Здесь был Ипполит Фовиль.
Раздалась целая буря протестующих возгласов, завеса сразу разорвалась, и то, что скрывалось за ней, вызвало и ужас и возмущение против дона Луиса, как бы злоупотреблявшего их вниманием.
Префект передал общее отношение, воскликнув:
— Довольно слов! Довольно гипотез! Они приводят к абсурдным выводам!
— Абсурдным лишь на первый взгляд, господин префект. Никто, конечно, не умирает удовольствия ради, но, почем знать, не болел ли Фовиль какой-нибудь смертельной болезнью? Не считал ли он себя приговоренным?
— Довольно слов! Доказательства?
— Вот они!
— Что это такое?
— Когда я отделял люстру от потолка, отбивая штукатурку, я нашел под металлическим ящиком вот этот запечатанный конверт. Над местом, где висела люстра, находится комната, где помещался сын Фовиля, — и было, очевидно, нетрудно, приподняв одну половицу, достать до верхней части скрытого аппарата, он и спрятал таким образом этот конверт, на котором значится: «тридцать первое марта, одиннадцать часов ночи» и подпись «Ипполит Фовиль».
Демальон с лихорадочной торопливостью разорвал конверт и бросил взгляд на исписанные листки.
— Ах, негодяй, негодяй! — воскликнул он. — Как только существуют подобные чудовища! Какой ужас!
И прерывающимся временами глухим голосом он прочитал:
— «Даль близка, час пробил. Усыпленный мной, Эдмонд умер, умер не приходя в сознание. Начинается моя агония. Я страдаю — страдаю и в то же время — счастлив бесконечно! Начало моему счастью положил один день, четыре месяца тому назад, когда я был с Эдмондом в Лондоне. Я до тех пор влачил жалкое существование, скрывая свою ненависть к той, которая меня не выносит и любит другого, страдая физически, видя, что сын мой чахнет, болеет. В тот день знаменитый врач сказал мне, что сомнений быть не может: у меня рак. А мой сын Эдмонд также обречен — туберкулез.
В тот же вечер у меня возник великолепный план мести. И какой мести, самого страшного обвинения против мужчины и женщины, любящих друг друга.
Тюрьма! Суд! Каторга! Эшафот! Никакой надежды, никакой возможности защитить себя!
Улики, и улики столь подавляющие, что невинный сам начнет сомневаться в своей невинности и умолкнет, уничтоженный. Какая месть и какая кара!
С какой радостью я все подготовил! Я счастлив! Моя смерть, на которую я иду добровольно, будет началом их мучений. Стоило ли ждать естественной смерти, которая послужила бы началом их счастья? И не лучше ли Эдмонда избавить от медленного умирания, усилив вместе с тем…
Конец! Спокойнее. Все тихо кругом.
В отеле и снаружи будет полиция. Мари-Анна, вызванная письмом, спешит на соседнюю улицу на свидание, на которое ее возлюбленный не придет, он бродит под окнами, в которых она не показывается.
Вы, марионетки, которых я дергаю за веревочки. Пляшите, скачите! Забавно… С петлей на шее, месье и мадам! Не вы ли, месье, отравили сегодня утром агента Веро, за которым последовали в кафе с вашей красивой палкой черного дерева в руках? Вы, разумеется! А доказательства? А яблоко, которое вы надкусили, на котором будут следы ваших зубов! Комедия! Пляшите!
А письма? Письма к покойному Ланджерио: это самая тонкая моя шутка. Сколько радости доставил изготовленный мною механизм. Каково скомбинировано? Как точно работает! В назначенный день — бац! Первое письмо. Через десять дней — бац! Второе и так далее. Скачите! Пляшите!
И любопытнее всего, что никто никогда не узнает правды. Через несколько недель, когда участь обвиняемых будет решена, в ночь на 25 мая, в три часа взрыв уничтожит дело моих рук. Бомба взорвется в назначенный момент. Я только что зарыл рядом с ней серую тетрадь, якобы мой дневник, пузырьки с ядом, шприц, палку черного дерева, два письма Веро, словом, все, что могло бы послужить оправданию обвиняемых…