Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников
Шрифт:
Вот почему колоски, подаренные мне в тот вечер в совхозном клубе, стоят теперь у нас, в Доме литераторов, не в хрустальной вазе, а в глиняном кувшине – памятном подарке поэта и солдата.
А стихи про Танину свадьбу напечатали потом в областной газете. И дней через десять получила я от Тани письмо: «Как жалко, что в стихах не сказано, что на другом борту было написано „Серёжа”».
Арбуз
– Почему стихотворение «Арбуз» посвящается Михаилу Луконину?
– Кто, по-вашему, Главный Поэт Волгограда?
Так и было написано с заглавной буквы: Главный Поэт. Как Главный Конструктор.
Вопросы эти в ребячьем списке стояли далеко друг от друга, но я их объединила. Потому что ответ на оба вопроса – это разговор об одном человеке, Михаиле Кузьмиче Луконине.
Он был, есть и навсегда останется Главным Поэтом нашего города.
Не потому, что он был самым талантливым и самым известным из нас. Хотя и это правда. А потому, что ни у одного из наших поэтов не было такой рабочей, солдатской, мужественной, такой чисто сталинградской судьбы. У Луконина она была.
Он вырос в Заволжье, на Быковых Хуторах. Работал на нашем тракторном заводе. Потом уехал в Москву, в Литературный институт, и переманил туда своего друга, тоже тракторозаводца, поэта Николая Отраду. Когда началась война с белофиннами, оба они – и Отрада, и Луконин – ушли добровольцами в лыжный батальон. В одном из боёв Отрада погиб. А Луконин вернулся. И пошёл потом, опять добровольцем, на Великую Отечественную войну, прошёл её всю – от начала до конца, от Москвы до Берлина. И опять выжил: хранила его судьба, его солдатское счастье.
В 42-м году в горящем Сталинграде погибла рукопись его первой, так и не вышедшей, книги.
Его поэма «Рабочий день», получившая Государственную премию, написана была о людях Сталинградского тракторного.
Луконин потом жил в Москве, был секретарём Союза писателей СССР, объездил полмира. Но сердце его всегда было здесь, на тракторном, на Быковых Хуторах, и счастлив он был тоже только на Волге…
Он любил всё волгоградское. Любил и всегда всё замечал – от великого до мелочей.
– Посвяти мне «Арбуз», – сказал Луконин, когда я при нём прочитала эти стихи.
Арбузы в декабре, о которых я в стихах написала, увидела я в ту зиму, когда Луконин был в поездке, если не ошибаюсь, в Лаосе. Или в Камбодже. Во всяком случае, очень далеко от заснеженного сталинградского базара. И к Луконину эти декабрьские арбузы вроде бы отношения не имели. Но в стихах были слова «Быковы Хутора», была – пусть хоть единым словом! – его, луконинская, «арбузная столица», и он не мог промолчать, не принять близко к сердцу, не мог не сказать:
– Посвяти мне «Арбуз».
Конечно, понимал он и то, что имя Луконина возле моих стихов и доброе слово Луконина о них мне дорого и приятно. Любил он вот так, мимоходом, делать приятное людям.
Теперь, когда Луконина нет с нами, каждый из нас, его товарищей и друзей, старается вспомнить всё, что он знает о Луконине. Вспомнить и рассказать.
И у меня в запасе есть одна история… «Луконинские валенки».
История о луконинских валенках – это быль. Но сколько бы раз я её ни рассказывала, мне она всегда кажется сказкой. Мне и начать-то её каждый раз хочется давней строчкой Луконина: «Слушайте, дети, сказку…»
…Шёл октябрь 1968 года. Приближался луконинский юбилей. Кто-то сказал, что на юбилейные дни в Волгоград приедут пятьдесят поэтов из разных республик и областей, потому что праздновать своё 50-летие Луконин будет не в Москве, а у нас.
За это я полюбила Луконина ещё больше! Я люблю его за то, что он – Луконин. За то, что, когда мне случалось бывать в столице весной, он – единственный на всю Москву! – спрашивал меня с тревогой:
– Ну, как там хлеба? Не горят?
Как же было его не любить!
Но любовь любовью, а юбилей юбилеем. Ведь любовь не возьмёшь в руки, не покажешь друзьям, не положишь на полку! И я стала думать, что же я подарю Луконину в день его 50-летия.
Это была трудная задача. Во-первых, приедут пятьдесят поэтов, пятьдесят романтиков, пятьдесят выдумщиков. Охота ли быть хуже других? А во-вторых, что подарить человеку, у которого всё есть, у которого всего столько, что он сам не помнит, что у него есть и чего у него нет.
Думая о подарке, я вспомнила, как однажды, разбирая вороха бумаг в одном из письменных столов Союза писателей, нашла я листок, исписанный широким луконинским почерком. Это было то ли начало автобиографии, то ли воспоминание о детстве – нелёгком, не всегда сытом. Мать одна растила троих детей, денег в доме всегда не хватало. Однажды на хуторе сгорела валяльная мастерская. И мать Луконина купила по дешёвке оставшуюся от пожара пару валенок – один серый, другой чёрный. Сёстры Луконина уже невестились и стеснялись ходить по хутору в разных валенках. И тогда в них пошёл в школу Луконин.
Всё было решено: вот как понаедет к нему гостей со всех волостей, так я им и расскажу эту историю и подарю Луконину пару валенок – один серый, другой чёрный!
Дальше всё было, как в сказке. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!
Я начала со знаменитого сталинградского универмага. Потом пошла в Дом обуви, потом – в Детский мир. Валенок не было. Я изъездила весь город – от Тракторного до Заканалья – валенок не было. Тогда, набравшись смелости и захватив с собой писательское удостоверение и депутатский мандат, я поехала на обувную базу. Валенок не было. Утром следующего дня я поехала на толкучку. Валенок там было – море! Но – увы! – это было чёрное море: серых валенок не было.
Я протолкалась там почти до закрытия. Устала. Замёрзла. И, ещё не зная, зачем, купила всё-таки пару чёрных валенок и поехала домой. Помня одно из главных правил настоящей сказки – «Утро вечера мудренее», – легла спать. А проснувшись, точно знала, что я буду делать дальше.
Если нельзя купить и невозможно достать, то остаётся один честный выход: покрасить один из двух чёрных валенок в серый цвет!
Я пошла к знакомым художникам. Их было двое. Это были настоящие художники и очень разные люди. Они внимательно слушали мою сказку о луконинских валенках. Когда я замолчала, один из них улыбнулся, как Светлов, – не поймёшь, то ли горько, то ли счастливо, – и сказал лихим голосом: