Сочинения. Том 1. Жатва жертв
Шрифт:
Тотчас уловили новый звук: включились тысячи репродукторов города. Только включили! Но тихое потрескивание уже наэлектризовало город.
— Воздушная тревога! Воздушная тревога…
Казалось, этот же диктор заревел сотнями остервенелых сирен. Загудели заводы, железные дороги — будто в пучину погружалась целая флотилия кораблей.
Мать ухватила Генку за руку. Они встали. На крыше воздушный налет воспринимался иначе. В наступившей тишине они почувствовали свое опасное одиночество — между ними и пропастью неба ничего не было.
Возник новый звук — тяжелый,
Голубой мерцающий свет пал на разлив крыш. И там, и там цепочки разноцветных точек взлетели в небо.
— Ты посмотри, посмотри, — заговорил Генка.
Он никогда не видел свой город таким красивым. Он утратил каменную тяжесть — он клубился шпилями, плавился окнами — как будто тысячи глаз выглянули из домов, его отражение поплыло по водам. Город будто снялся с места и медленно завращался вокруг одной гигантской оси. Что-то пьянящее, праздничное было в кружении, в огнях, в нестерпимой красоте, от которой хотелось плакать.
Вот она, война!
Вот она какая!
— Смотри, смотри… — повторял мальчик.
Далеко блеснуло пламя и поднялось, наливаясь желтым заревом. По улицам глухо прокатился взрыв.
Тяжелый, завывающий звук нарастал и подкрадывался. Стали слышны залпы зениток. Снова ухнуло. Теперь ближе. Звонко и оглушительно ударила близкая зенитная батарея. Красота зрелища была нарушена — огни стали слишком яркими, звуки пронзительными.
Прямо над головой послышался свист. Свист нарастал с бешеной скоростью. Словно тысячи разъяренных свиней неслись вниз
…на дом номер шестьдесят один…
…на крышу…
…на Генку и мать.
Они задохнулись в горячем ветре и кирпичной пыли. На миг в нестерпимом оранжевом свете Генка увидел бумажку от бутербродов, застывшее лицо матери, как на фотонегативе.
Страх пришел позднее, когда они бежали по чердаку, путаясь в лесу подпорок, ударяясь о балки, — не помнили, где дверь выводит на лестницу.
Потом бежали по лестнице. Двери квартир распахнуты. На пороге одной в синем маскировочном свете, вздыбив шерсть, орал котенок. …Вниз! Вниз!
Наконец они нашли его… Генка уткнулся на ступеньке и закрыл голову руками. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, он не мог дышать, он умер…
По стеклам, по обвалившейся штукатурке вверх бежали одни люди, вниз бежали другие. Мать тащила сына за руку. Генка упирался, он не понимал, куда и зачем нужно бежать.
В бомбоубежище весь дрожал — колени, губы…
Пять минут назад он был бессмертен. Не умирал даже во сне.
Они вернулись в квартиру под утро. Все уже знали, что бомбы попали в дом на Каляевой и на их улице — в пятьдесят седьмой. Многих людей завалило, улица полна пожарных.
В разбитые стекла сквозило. Несло паленым. С улицы доносился шум шагов. Где-то работали и перекликались…
В эту ночь была еще тревога. Генку будили, но он не встал.
Утром слышал шепот матери с отчимом. Она рассказывала ему всё с самого начала.
Но повторить ничего было уже
ПОСЛЕДНИЙ УРОК
Генка чувствовал, что кто-то стоит в коридоре. Но он запрещает себе после первой бомбежки чего-нибудь бояться. Выставив руки, приближается к выходу на лестницу. Зойка могла бы предупредить, сказать, покашлять, как делают в таких случаях, — а получилось, Она пискнула, когда натолкнулся на нее.
— Вы куда — на улицу или с улицы? — не своим голосом спросил он девочку.
Говорит ей вы, потому что она к нему на вы обращается.
— Куда?.. — фыркнула. — Куда как не в школу.
— Идите за мной. Здесь дверь. Иногда так примерзает — не открыть. — На улице спросил: — По дороге в школу никогда вас не встречал, потому и спросил. Правда, в вашу школу я оформился недавно…
— Я не хотела ходить школу…
— И тебе разрешали сидеть дома?
— Вы, что, не знаете, у нас Танечка заболела!
Одновременно подумали о том, что говорят друг с другом, как взрослые.
Генка покачал головой. Он вообще ничего про Павловых не знает. Даже когда видит дверь в их комнату открытой, избегает в нее смотреть. Мать Зои — вагоновожатая, но что она делает сейчас, когда трамваи перестали ходить, он не знает. Про ее отца — флегматичного мужчину — мать говорила: он на фронте, снайпер. Его отпускают на сутки домой, когда он кого-нибудь подстрелит. Но не больно у него получается, проанализировал Генка. Только раз видел заспанным на кухне. Взрослые Павловы кажутся Генке непонятными и неинтересными. Была еще маленькая Таня, крикливая, большеротая, уже чем-то похожая на бабушку-вагоновожатую. Ее пеленки осенью сушились на кухне, в коридоре, в ванной, потом в квартире вдруг стало как-то тихо и голо.
Генка решил поддержать светский разговор.
— А как твоя мама?
Зоя фыркнула и стала рассказывать. Оказывается, ей тоже все не нравится и она всех презирает. Презирает мать, которая привыкла много есть, а теперь все время лежит, охает и думает только о еде. «Радовалась бы, — безжалостно судит Зойка, — хоть похудеет до нормальности!» (В самом деле, Ироида Ивановна напоминала Генке большую, неповоротливую речную баржу — но рассматривать ее круглое лицо было интересно — как географическая карта. Вот выпуклые светлые глаза, с каким-то на всю жизнь остановившимся выражением, — озера. Вот щеки, как сползающие с гор ледники. Вот всегда масленые губы — какие-то наивные, добродушные.) Зойка презирает и деда — эвакуировался с заводом, а их оставил без помощи.
Ночью была бомбежка. Бомбы падали где-то рядом. На улице Каляева рядом со школой угол шестиэтажного дома срезан до самой земли. Дружинники выбирают доски, балки на дрова. Прохожим подходить запрещают.
«Я же говорил, — думает Генка, — прятаться в бомбоубежищах бесполезно. Что на втором этаже оставаться, что в подвале спасаться — разницы никакой».
Ему жаль отчима. Полночи он простоял на холоде под аркой — по его мнению, это наиболее спасительное место при попадании в дом бомбы — а потом покорно пошел на работу.