Сочинения. Том 1. Жатва жертв
Шрифт:
Когда ночью стреляют в упор, видно длинное белое пламя.
— Какое несчастье для всех нас! — с этими словами инженер Вернер занял заднее сиденье в «опеле»
— Отто, среди погибших у вас, наверное, были приятели?
Нет, у него не было среди них приятелей. Наверно, каждого из погибших он встречал, и не раз, и разговаривал о какой-нибудь чепухе. Каких-то лиц сейчас он больше не встречает — похоже, тех, которые погибли в ту ночь… Нет, он не может сказать, справедливо или несправедливо коменданта гарнизона разжаловали и послали на фронт. Он знает только то, что люди, которые что-то пережили, меняются. Для того
Отто высказывал свои мысли чуть ли не всю дорогу. «Бедный Отто, — подумал инженер, — я и не знал, что он может быть таким многословным». Комендант Гарднер в этой самой машине говорил, что каждый должен заниматься своим делом, свои мысли оставляя при себе. Но как считать Гарднера правым? Если его самого разжаловали. Прав только фюрер, но разве фюрер разжаловал коменданта? Тот, кто высказывает правильные мысли, не всегда справляется со своим делом. Инженер произнес громко, чтобы Отто расслышал его сквозь шум мотора:
— Дорогой Отто, все мы части одной машины, и, чтобы все шло хорошо, каждый из нас должен старательно заниматься своим делом.
Курц покивал, продолжая смотреть на дорогу, и замолчал. Но про себя продолжил: «И партизаны, господин инженер, будут заниматься своим делом, и гестапо будет заниматься своим делом, и англичане будут сбрасывать бомбы на наши дома. Вы, господин инженер, настоящий кретин. Вы еще не поняли, что выход как раз в том, чтобы не заниматься своим делом. Я не уважаю вас и парней из Силезии, которые прибыли, чтобы занять место похороненных на Опочецком кладбище. Я не уважаю и себя за то, что вожу господ офицеров, которые стараются выслужиться за счет других дураков».
Из рассказов Ольги Захаровой:
«Однажды встречаю на улице своего дядьку — Осипа. На нем полушубок новый и бурки. На плече винтовка висит. Вид прямо геройский. После того случая, когда мне пришлось этого кобеля двинуть, он меня игнорировал. Идет, будто меня не заметил. А я: „Куда же это вы, дядя, снарядились?“ А он: „Попугать ворон, племянница“. А я: „На воронов собрались, не нарвитесь на соколов“.
А получилось с ним так: его ранило, глаз лишился. Уполз в кусты. Захоронился и, может быть, так и спасся бы — ведь ночь была. Да голос подал. Наши парни проходили, а он подумал, шаги своих полицаев слышит. Помощи попросил. Выволокли его на дорогу. Я-то там была. Говорю: „Дядька Осип Иваныч, ну как, попугал воронов?“ Он голос мой узнал: „Чуял я, что змею из своих рук выпустил!“ И ругался, и плевался, пока не добили».
Одновременно с прибытием в Опочку нового коменданта в городке разместилось подразделение гестапо, руководитель которого через несколько дней докладывал своему шефу: «После проведенного обследования обстоятельств гибели 21 января с.г. специальной команды гарнизона в районе дер. Кисино я пришел к убеждению, что коммунистические партизаны располагали полной информацией о готовящейся операции. Своим долгом считаю прежде всего установить тех ответственных лиц, которые сознательно или по преступному легкомыслию разглашают планы действий местной комендатуры».
«Роза» — капитану
«Дорогой товарищ М. Я счастлива, что вы оказали мне доверие, которое я еще ничем не заслужила. Я не знаю, как считать наших врагов, они все время ходят из казармы в столовую, из столовой по разным местам. Попросите кого-нибудь объяснить мне, что такое „калибр“ и как мерить дула пушек. Я записала, как вы просили, номера машин, ездящих по Опочке. Они все время одинаковые. Должна ли я их и дальше переписывать — не знаю. О настроениях местного населения я могла бы много написать, кто что высказывает. Но матерное записывать не буду. Получится, как в песне: „в каждой строчке только точки…“
С комсомольским приветом „Роза“.»
От родителей Эриха Герца пришла телеграмма: они хотели бы похоронить сына в Баварии, где расположено их поместье.
В захолустном российском городке в пасмурный вечер, когда не видно границы между снежной равниной и белесым небом, кажется, нет и границы между былью и небылью, болью и здоровьем, добром и злом, нападает на человека оторопь, ему все едино, какие сообщения бегут по телеграфным проводам, идет ли война или давно стоит за порогом всеобщая смерть.
Отто хотел сказать: «Матвей, в Германии зиме капут, снег — давно капут, в Германии фрюлинг и фогель вьют гнезда». Но Матвей опередил приятеля. Он сказал, что один парень работает шофером в немецкой организации. Он разбил аккумулятор, и теперь его за это могут отправить в лагерь. Не может ли Отто достать для парня эту штуку? И нужно какое-то лекарство, но название он забыл.
Отто думает: «Нет, снег не капут, зима не капут. И очень хорошо, что не капут войне». Потому что, если бы сейчас война закончилась, получилось бы, что только для того она и затевалась, чтобы убить его девочек и тихую Марту.
— Я знаю, — сказал Курц, — для чего тому парню нужен аккумулятор. Партизаны будут слушать московское радио.
Отто встал. Надевая шинель, сказал:
— Завтра повезу в Великие Луки большую шишку. Матвей, вспомни название лекарства.
И ушел.
Дорога сделала поворот, впереди Курц увидел лежащее поперек дороги бревно.
— Партизаны, — не поворачивая головы, сказал он и затормозил.
— Поворачивай назад! Назад! — заорал его пассажир. Пули дырявили кузов. В зеркало Отто увидел выходящих из-за деревьев людей. Оставил руль. Вышел из машины и смотрел на подходивших, похожих на бродяг, людей. На заднем сидении бился и задыхался обер-лейтенант Габе: ему пробило легкие. Отто впервые пришла в голову мысль, что он тоже заслуживает того, чтобы его убили.
Из толпы вышел человек со смуглым маленьким лицом.
Расстегивая кобуру пистолета, он медленно приближался. Дальнейшее походило на фокус: Отто обожгло руку, чуть выше локтя, а фокусник захохотал, широко раскрывая рот. Появилась фройляйн, которую Курц недавно видел в доме Матвея. Она помогла Отто перевязать раненую руку.
— Это наш немец, — повторила она несколько раз своим.
Полицаи арестовали дядю Мишу, бывшего конюха райисполкома. Он вызвал подозрение тем, что постоянно болтался на базаре и закупал табак, хотя сам не курит. Конюх не знал, что табак предназначался лично для товарища Мясоедова, — он имел дело только с бывшим продавцом керосинной лавки Матвеем Матвеевым.