Сочинения. В 2-х томах

Клюев Николай Алексеевич

(1932–1933)

396

Деревня — сон бревенчатый, дубленый,

Деревня — сон бревенчатый, дубленый, Овинный город, прозелень иконы, Колядный вечер, вьюжный и каленый. Деревня — жатва в косах и в поняве С волынкою о бабьей лютой славе, С болезною кукушкою в дубраве! Деревня — за кибиткой волчья стая — Вот-вот настигнет, сердце разрывая Ощеренной метелицею лая! Свекровь лихая — филин избяной, Чтоб очи выклевать невестке молодой, — Деревня — саван вытканный пургой, Для солнца упокойник костяной. Рученек не разомкнуть, Ноженек не разогнуть — Не белы снежки — мой путь! Деревня — буря, молний наковальня, Где молот — гром, и тучи — китовальня, Где треплют шерсть — осинника опальней; Осинник, жгуч, багров и пестр, Ждет волчьих зим — седых невест, С вороньим табором окрест. Деревня — смертная пурга — Метелит друга и врага, Вонзив в безвестное рога. Деревня — вепрь и сатана… Но ронит коробом луна На нивы комья толокна. И сладко веет толокном В родных полях, в краю родном, Где жаворонок с васильком Справляют свадьбу голубую. В республике, как и в России, Звенят подснежники лесные, Венчая пчелку восковую. Кинет воску на березку, Запряглась луна в повозку — Чтобы утро привезти По румяному пути!

(1932–1933)

397

Ночь со своднею-луной

Ночь со своднею-луной Правят сплетни за стеной, Будто я, поэт великий, Заплетаю в строки лыки, Скрип лаптей, угар корчаги, Чтобы пахло от бумаги Черемисиной, Рязанью; Что дородную

Маланью Я лелею пуще муз, — Уж такой лабазный вкус. Красота кипит как сальце, По-барсучьи жить в подвальце, Мягкой устланной норе, По колено в серебре, В бисере по лопатки; Что Распутина [шулятки] Ставлю я горбатой Пресне За ухмылки да за песни. У меня бесенок в служках, Позашиваны в подушках Окаянные рубли! Вот так сусло развели Темень и луна косая Про лесного Миколая! Про сосновый бубенец!.. Но, клянусь, не жеребец Унавозил мой напев, В нем живет пустынный лев С водопадным вещим рыком, — Лебедь я, и шит не лыком, Не корчажным [вспенным] суслом, Медом, золотом загуслым Из ладони смугло-глыбкой! Над моей ольховой зыбкой Эта мреяла ладонь. И фатой, сестрица-сонь, Утирая сладкий ротик, Легкозвонной пчелкой в соте Поселилась в мой язык. За годами гуд и зык Стали пасекой певучей. Самоедихе иль чукче Я любовней поднесу Ковш мой — ярую росу Из подземных ульев браги, Чем поэтам из бумаги С карнаухой жучкой-лирой. Я не серый и не сирый, Не Маланьин и не Дарьин — Особливый тонкий барин, В чьем цилиндре, строгом банте Капюшоном веет Данте, А в глазах, где синь метели, Серебрится Марк Аврелий, В перстне перл — Александрия, В слове же опал — Россия! Он играет, нежный камень, Речкой, облачком, стихами И твоим, дитя, письмом — Голубым лесным цветком; В нем слезинок пригорошня, Расцвела моя Опошня (Есть село на Украине, Все в цветистой жбанной глине). Мой подвалец лесом стал: — Вон в дупле горит опал, Сердце родины иль зыбка С чарою ладонью глыбкой — Смуглой нежен, — плат по щеки. За стеной молчат сороки, Видно лопнула луна, Ночь от зависти черна, Погоняя лист пролетний — Подноготицу и сплетни!

(1932–1933)

398

Когда осыпаются липы

Когда осыпаются липы В раскосый и рыжий закат И кличет хозяйка — цып, цыпы! Осенних зобастых курят, На грядках лысато и пусто, Вдовеет в полях борозда, Лишь пузом упругим капуста, Как баба обновой, горда. Ненастна воронья губерния, Ущербные листья — гроши. Тогда предстают непомерней Глухие проселки души. Мерещится странником голос Под вьюгой без верной клюки, И сердце в слезах раскололось Дуплистой ветлой у реки. Ненастье и косит и губит На кляче ребрастой верхом, И в дедовском кондовом срубе Беда покумилась с котом. Кошачье мяу в половицах, Простужена старая печь, — В былое ли внуку укрыться Иль в новое мышкой утечь?! Там лета грозовые кони, Тучны золотые овсы… Согреть бы, как душу, ладони Пожаром девичьей косы.

(1932–1933)

399

Россия была глуха, хрома,

Россия была глуха, хрома, Копила сор в избе, но дома В родном углу пряла судьбу И аравитянку-рабу В тюрбане пестром чтила сказкой, Чтобы за буквенной указкой Часок вольготный таял слаже, Сизее щеки, [чтобы] глаже, И перстенек жарчей от вьюги, По белый цвет — фату подруги — Заполонили дебри дыма; Снежинка — слезка Серафима — Упала на панельный слизень В семиэтажьи, на карнизе, Как дух, лунатик… Бьют часы По темени железной тростью Жемчужину ночной красы. Отужинать дождусь я гостью Хвостастую, в козлиных рожках: Она в аду на серных плошках, Глав-винегретчица Авдотья. Сегодня распотешу плоть я Без старорусского креста, И задом и губой лапта, Рогами и совиным глазом!.. Чтоб вередам, чуме, заразам Нашлося место за столом В ничьем, бездомном, [под полом], Где кровушка в бокалах мутных И бесы верезжат на лютнях Ослиный марш — топ-топ, топ-топ; Меж рюмочных хрустальных троп Ползет змея — хозяйка будни, Вон череп пожирает студни, И в пляс пустились башмаки, Колотят в ребра каблуки. А сердце лает псом забитым, У дачи в осень позабытым! Ослепли ставни на балконе, Укрылись листья от погони Ловца свирепого — ненастья. Коза — подруга, — сладострастья Бокалом мутным не измерить! Поди и почеши у двери Свой рог корявый, чтоб больней Он костенел в груди моей! Родимый дом и синий сад Замел дырявый листопад Отрепьем сумерек безглазых — Им расцвести сурьмой на вазах, Глядеться в сон, как в воды мысу Иль на погосте барбарису! Коза-любовница топ-топ, И через тартар, через гроб К прибою, чайкам, солнцу-бубну! Ах, я уснул небеспробудно: По морям — по волнам, Нынче здесь, а завтра там! — Орет в осенний переулок, И голоса, вином из втулок, Смывают будни, слов коросту… Не верю мертвому погосту, Чернявым рожкам и копытам. Как молодо панельным плитам И воробьям задорно-сытым!

(1932–1933)

400

Кому бы сказку рассказать,

Кому бы сказку рассказать, Как лось матерый жил в подвале — Ведь прописным ославят вралей, Что есть в Москве тайга и гать, Где кедры осыпают шишки — Смолистые лешачьи пышки; Заря полощет рушники В дремотной заводи строки; Что есть стихи — лосиный мык, Гусиный перелетный крик; Чернильница — раздолье совам, Страницы с запахом ольховым. И все, как сказки на Гранатном! В пути житейском необъятном Я — лось, забредший через гать В подвал горбатый умирать! Как тяжело ресницам хвойным, Звериным легким, вьюгам знойным Дышать мокрицами и прелью! Уснуть бы под вотяцкой елью, Сугроб пушистый — одеяло! Чтобы не чуять над подвалом Глухих вестей — ворон носатых, Что не купаются закаты В родимой Оби стадом лис, И на Печоре вечер сиз, Но берега пронзили сваи; Кимена не венчает в мае Березку с розовым купалой, По тундре длинной и проталой, Не серебрится лосий след; Что мимо дебри, брынский дед, По лапти пилами обрезан, И от свирепого железа В метель горящих чернолесий Бегут медвежьи, рысьи веси, И град из рудых глухарей, Кряквы, стрельчатых дупелей Лесные кости кровью мочит… От лесоруба убегая, Березка в горностайной шубке Ломает руки на порубке. Одна меж омертвелых пней! И я один, в рогожу дней Вплетен как лыко волчьим когтем, Хочу, чтобы сосновым дегтем, Парной сохатою зимовкой, А не Есенина веревкой Пахнуло на твои ресницы. Подвалу, где клюют синицы Построчный золотой горох — Тундровый соловый мох, — Вплетает время лосью челку; На Рождестве закличет елку [На] последки [на] сруб в подвал. За любовь лесной бокал Осушим мы, как хлябь болотца, — Колдунья будет млеть, колоться, Пылать от ревности зеленой. А я поникну над затоном — Твоим письмом, где глубь и тучки, Поплакать в хвойные колючки Под хриплый рог лихой погони Охотника с косой зубастой. И в этот вечер звезды часто, Осиным выводком в июле, Заволокут небесный улей, Где няня-ель в рукав соболий Запрячет сок земной и боли!

(1932–1933)

401

Продрогли липы до костей,

Продрогли липы до костей, До лык, до сердца лубяного И в снежных сиверах готовы Уснуть навек, не шля вестей. В круговороте зимних дней, Косматых, волчьих, лязгозубых, Деревья не в зеленых шубах, А в продухах, сквозистых срубах Из снов и морока ветвей. Продрогли липы до костей, Стучатся в ставни костылями: «Нас приюти и обогрей Лежанкой, сказкою, стихами». Войдите, снежные друзья! В моей лежанке сердце рдеет Черемухой и смолью мреет, И журавлиной тягой веет На одинокого меня Подснежниками у ручья. Погрейтесь в пламени сердечном, Пока горбун — жилец запечный — Не погасил его навечно! Войдите!.. Ах!.. Звездой пурговой Сияет воротник бобровый И карий всполох глаз перловых. Ты опоздал, метельный друг, В оковах льда и в лапах пург Продрогла грудь, замглился дух! Вот сердце, где тебе венок Сплетала нежность-пастушок, Черемуха и журавли Клад наговорный стерегли, Стихов алмазы, дружбы бисер, Чтоб россомахи, злые рыси, Что водят с лешим хлеб и соль, Любя позёмок хмарь и голь, Любимых глаз — певучих чаш — Не выпили в звериный раж, И рожки — от зари лоскут — Не унесли в глухой закут, Где волк-предательство живет. Оно горит, как ярый мед, Пчелиным, грозовым огнем!.. Ты опоздал седым бобром — Серебряным крылом метели — Пахнуть в оконце бедной кельи, И за стеной старик-сугроб Сколачивал глубокий гроб. Мои рыданья, пальцев хруст Подслушал жимолости куст. Он, содрогаясь о поэте, Облился кровью на рассвете.

(1932–1933)

402

Мой самовар сибирской меди —

Мой самовар сибирской меди — Берлога, где живут медведи. В тайге золы — седой, бурластой — Ломает искристые насты. Ворчун в трубе, овсянник в кране, Лесной нехоженой поляне Сбирают землянику в кузов. На огонек приходит муза, [Испить] стихов с холостяком И пораспарить в горле ком Дневных потерь и огорчений, Меж тем как гроздьями сирени Над самоваром виснет пар, И песенный старинный дар В сердечном море стонет чайкой И бьется крыльями под майкой. За революцию, от страху, Надел я майку под рубаху, Чтобы в груди, где омут мглистый, Роился жемчуг серебристый И звезды бороздили глуби. Овсянник бурого голубит Косматой пясткой земляники. Мои же пестряди и лыки Цветут для милого Китая, Где в золотое море чая Глядится остров — губ коралл И тридцать шесть жемчужных скал, За перевалом снежных пик Мыс олеандровый — язык. Его взлюбили альбатросы За арфы листьев и утесы, За славу крыльев в небесах. На стихотворных парусах Любимый облик, как на плате, Волной на пенном перекате Свежит моих седин отроги. У медной пышущей берлоги, Где на любовь ворчит топтыгин, Я доплету, как лапоть, книги Таежные, в пурговых хлопьях. И в час, когда заблещут копья Моих врагов из преисподней, Я уберу поспешно сходни: Прощай, медвежий самовар! Отчаливаю в чай и пар, В Китай, какого нет на карте. Пообещай прибытье в марте, Когда фиалки на протале, Чтоб в деревянном одеяле Не зябло сердце-медвежонок, Неприголубленный ребенок!

(1932–1933)

403

Баюкаю тебя, райское древо

Баюкаю тебя, райское древо Птицей самоцветною — девой. Ублажала ты песней царя Давыда, Он же гуслями вторил взрыдам. Таково пресладостно пелось в роще, Где ручей поцелуям ропщет, Виноградье да яхонты-дули, — И проснулась ты в русском июле. Что за края, лесная округа? Отвечают: Рязань да Калуга! Протерла ты глазыньки рукавом кисейным. Видишь: яблоня в плоду златовейном! Поплакала с сестрицей, пожурилась Да и пошла белицей на клирос, Таяла как свеченька, полыхая веждой, И прослыла в людях Обуховой Надеждой. А мы, холуи, зенки пялим, Не видим, что сирин в бархатном зале, Что сердце райское под белым тюлем! Обожжено грозовым русским июлем, Лесными пожарами, гладом да мором, Кручинится по синим небесным озерам, То Любашей в «Царской Невесте», То Марфой в огненном благовестьи. А мы, холуи, зенки пялим, Не видим крыл в заревом опале, Не слышим гуслей Царя Давыда За дымом да слезами горькой панихиды. Пропой нам, сестрица, кого погребаем В Костромском да Рязанском крае? И ответствует нам краса-Любаша: Это русская долюшка наша: Головня на поле, Костыньки в пекле, Перстенек на Хвалынском дне. Аминь.

(1932–1933)

404

Меня октябрь настиг плечистым,

Меня октябрь настиг плечистым, Как ясень, с усом золотистым, Глаза — два селезня на плёсе, Волосья — копны в сенокосе, Где уронило грабли солнце. Пятнадцатый октябрь в оконце Глядит подростком загорелым С обветренным шафранным телом В рябину — яркими губами, Всей головой, как роща, знамя, Где кипень бурь, крутых дождей, Земли матерой трубачей. А я, как ива при дороге, — Телегами избиты ноги И кожа содрана на верши. Листвой дырявой и померкшей Напрасно бормочу прохожим Я, златострунным и пригожим, — Средь вас, как облачко, плыву! Сердца склоните на молву. Не бейте, обвяжите раны, Чтобы лазоревой поляны, Саврасых трав, родных лесов Я вновь испил привет и кров! Ярью, белками, щеглами, Как наговорными шелками, Расшил поэзии ковер Для ног чудесного подростка, Что как подснежная березка Глядит на речку, косогор, Вскипая прозеленью буйной! Никто не слышит ветродуйной Дуплистой и слепой кобзы. Меня октябрь серпом грозы Как иву по крестец обрезал И дал мне прялку из железа С мотком пылающего шелка, Чтобы ощерой костью волка Взамен затворничьей иглы Я вышил скалы, где орлы С драконами в свирепой схватке, И вот, как девушки, загадки Покровы сняли предо мной И первородной наготой Под древом жизни воссияли. Так лебеди, в речном опале Плеща, любуются собой! Посторонитесь! Волчьей костью Я испещрил подножье гостю: Вот соболиный, лосий стёг, Рязани пестрядь и горох, Сибири золотые прошвы, Бухарская волна и кошмы. За ними Грузии узор Горит как сталь очам в упор, Моя же сказка — остальное: Карельский жемчуг, чаек рои И юдо вещее лесное: Медведь по свитку из лозы Выводит ягодкой азы! Я снова ткач разлапых хвои, Где зори в бусах киноварных! В котомке, в зарослях кафтанных, Как гнезда, песни нахожу, И бородой зеленой вея, Порезать ивовую шею Не дам зубастому ножу.

(1932–1933)

405

Я человек, рожденный не в боях,

Я человек, рожденный не в боях, А в горенке с муравленною печкой, Что изразцовой пестрою овечкой Пасется в дреме, супрядках и снах И блеет сказкою о лунных берегах, Где невозвратнее, чем в пуще хвойный прах, Затеряно светланино колечко. Вот почему яичком в теплом пухе Я берегу ребячий аромат, Ныряя памятью, как ласточки в закат, В печную глубину краюхи, Не веря желтокожей голодухе, Что кровью вытечет сердечный виноград! Ведь сердце — сад нехоженный, немятый, Пускай в калитку год пятидесятый Постукивает нудною клюкой, Я знаю, что за хмурой бородой Смеется мальчик в ластовках лопарских, В сапожках выгнутых бухарских С былиной-нянюшкой на лавке. Она была у костоправки И годы выпрядает пряжей. Навьючен жизненной поклажей, Я все ищу кольцо Светланы, Рожденный в сумерках сверчковых, Гляжу на буйственных и новых, Как тальник смотрит на поляны. Где снег предвешний ноздреватый Метут косицами туманы, — Побеги будут терпко рьяны, Но тальник чует бег сохатый И выстрел… В звезды ли иль в темя?! Кольцо Светланы точит время, Но есть ребячий городок Из пуха, пряжи и созвучий, Куда не входит зверь рыкучий Пожрать заклятый колобок. И кто рожден в громах, как тучи, Тем не уловится текучий, Как сон, запечный ручеек! Я пил из лютни жемчуговой Пригоршней, сапожком бухарским, И вот судьею пролетарским Казним за нежность, [сказку], слово, За морок горенки в глазах — Орленком — иволга в кустах! Не сдамся! мне жасмин ограда И розы алая лампада, Пожар нарцисса, львиный зев. Пусть дубняком стальной посев Взойдет на милом пепелище, Я мальчуган, по голенище Забрел в цымбалы, лютни, скрипки Узорной стежкою от зыбки Чрез горенку и дебри-няни, Где бродят супрядки и лани, И ронят шерсть на пряжу сказке. Уже Есенина побаски Измерены, как синь Оки, Чья глубина по каблуки. Лишь в пойме серебра чешуйки. Но кто там в рассомашьей чуйке В закатном лисьем малахае Ковром зари, монистом бая Прикрыл кудрявого внучонка?! Иртыш баюкает тигренка — Васильева в полынном шелке!.. Ах, чур меня! Вода по холки! Уже о печень плещет сом, Скирда кувшинок — песен том. Далече — самоцветны глуби… Я человек, рожденный в срубе, И гостю с яхонтом на чубе, С алмазами, что давят мочку, Повышлю в сарафане дочку. Ее зовут Поклон до земи, От Колывани, снежной Кеми, От ластовок — шитья лопарки — И печи — изразцовой ярки. Колдунья падка до Купав, Иртышских и шаманских трав. Авось, попимши и поемши, Она ершонком в наши верши Загонит перстенек Светланы, И это будет ранным-рано, Без слов дырявых человечьих, Забыв о [стонах] и увечьях, Когда на розовых поречьях Плывет звезда вдоль рыбьих троп, А мне доской придавят лоб, Как повелося изначала, Чтоб песня в дереве звучала!