Сочинения
Шрифт:
Он был малодоступен и потому удобен для их целей.
Часам к одиннадцати контрабандисты, вероятно, те самые, на которых рассчитывал Клюбен, собрались со своими тюками на скалистой площадке Кручи. Перевозчики контрабанды не дремлют: они были начеку. И их удивил парус, внезапно вынырнувший из-за темной громады Пленмонского мыса. Светила луна. Контрабандисты следили за парусом, опасаясь, не вздумалось ли какому-нибудь береговому сторожу, вести наблюдение из засады у Большого Гануа. Но парусник миновал Гануа, оставил позади на северо-западе Бу-Блондель и исчез в открытом море, в синеватой дымке, затушевавшей горизонт.
– Куда к черту несет эту лодку? – переговаривались контрабандисты.
В тот же вечер, чуть закатилось солнце, кто-то постучал в дверь «Дома за околицей». То был подросток в коричневой одежде и желтых чулках, – по-видимому, причетник приходской церкви. Двери и ставни «Дома за околицей» были наглухо заперты. Старая рыбачка с фонарем в руке, бродившая по отмели в поисках «плодов моря», окликнула юношу и обменялась с ним следующими словами у самого входа в дом Жильята:
– Чего тебе нужно, малый?
– Нужен здешний хозяин. – Никого тут нет.
– Где же он?
– Кто его знает!
– Завтра-то он будет? – Кто его знает!
– Может, он уехал?
– Кто его знает!
– Видите ли, тетушка, его хотел навестить новый приходский священник, его преподобие Эбенезер Кодре.
– Кто его знает!
– Его преподобие послал меня узнать, будет ли хозяин «Дома за околицей» завтра у себя.
– Да кто его знает!
III. Не искушайте Библию
Целые сутки месс Летьери не спал, не ел, не пил; поцеловав в лоб Дерюшетту, он осведомился, нет ли известий о Клюбене, затем подписал заявление о том, что не намерен подавать никакой жалобы на Тангруйля, и выхлопотал ему свободу.
День он провел в конторе Дюранды, опершись на стол, полусидя, полустоя, и кротко отвечал тем, кто с ним заговаривал. Впрочем, человеческое любопытство было удовлетворено, и «Приют неустрашимых» опустел. В готовности посочувствовать чужому горю скрыто желанье обо всем разведать. Двери затворились; Летьери остался вдвоем с Дерюшеттой. Огонек, мелькнувший было в глазах Летьери, погас; они снова были полны скорби, как в первые часы после свершившейся катастрофы.
Встревоженная Дерюшетта, по совету Грае и Дус, молча положила перед ним на стол чулки, которые месс Летьери вязал в ту минуту, когда пришла печальная весть..
Он горько усмехнулся и сказал:
– Право, вы считаете меня дураком.
Помолчав с четверть часа, он добавил:
– Причуды хороши, когда человек счастлив.
Дерюшетта убрала чулки и, воспользовавшись случаем, убрала заодно компас и судовые документы, на которые месс Летьери смотрел чересчур упорно.
После обеда, незадолго до вечернего чая, дверь отворилась, и вошли двое в черном – старик и молодой.
Молодого, вероятно, читатель уже приметил в ходе нашего повествования.
У обоих посетителей была строгая осанка, но строгая по разному: серьезность старика, так сказать, соответствовала его общественному положению; серьезность юноши – его характеру; одна дается саном, другая – мыслью.
Судя по их одежде, оба были духовными особами, оба исповедовали официальную религию.
В молодом человеке поражало несоответствие между его глубоким серьезным взглядом, видимо отражавшим склад его ума, и его наружностью. Но не серьезность, которая допускает страсть и, очищая ее, возвеличивает, вызывала изумление, а красота юноши. Ему минуло двадцать пять лет, раз он уже стал священником, но на вид ему было не больше восемнадцати. Он олицетворял и гармонию и контраст: душа его, казалось, была душой страстотерпца, облик – обликом любовника.
Он был белокур, румян и свеж, очень строен, на нем превосходно сидел костюм строгого покроя; щеки у него были девичьи, руки выхоленные; держался он непринужденно и просто, хотя и сдержанно. Все в нем дышало очарованием, изяществом, почти чувственным обаянием, но его проникновенный взгляд как бы умерял эту чрезмерную миловидность.
Чистосердечная улыбка, задумчивая и добрая, обнажала ровные белые зубы, и в этой улыбке было что-то детское. В нем сочетались привлекательность пажа и достоинство епископа.
Густые белокурые волосы, отливавшие золотом, как будто они задались целью пленять, обрамляли высокий, чистый и красивый лоб. Едва заметная изогнутая морщинка залегла между бровями, вызывая смутное представление о парящей мысли, которая, подобно птице, распростерла крылья на его челе.
С первого взгляда вы могли угадать, что перед вами один из тех доброжелательных, невинных и чистых сердцем людей, которые в противоположность людям заурядным совершенствуются, черпая мудрость в иллюзии, а вдохновение – в жизненном опыте.
Сквозь кристальную прозрачность юности просвечивала духовная зрелость. Молодой незнакомец казался сыном седовласого декана, но если бы вы пригляделись к нему внимательнее, то сочли бы отцом.
Его спутник был не кто иной, как Жакмен Эрод, доктор богословия, последователь главенствующей церкви, почти папистской, но без папы. Англиканское учение в те времена подпало под влияние идей, которые позже упрочились и нашли свое выражение в пюзеизме [727] . Доктор Жакмен Эрод был последователем англиканского учения, которое представляет собой разновидность римско-католической религии. Он был долговяз, чопорен, ограничен и спесив. Его умственный кругозор был невелик. Буква заменяла ему разум. Отличительной чертой его было высокомерие. Весь вид Жакмена Эрода соответствовал его сану. Он скорее походил на его преосвященство, чем на его преподобие. Его сюртук покроем смахивал на сутану. По-настоящему, место ему было в Риме: природа наделила его всеми задатками придворного прелата, он как будто создан был для того, чтобы подавать облачение папе и шествовать за папскими носилками со всей папской свитой in abit о paonazzo. [728]
727
Пюзеизм – течение в английской церкви, близкое к католицизму.
728
В лиловой мантии (итал.)
Но, случайно родившись англичанином и получив теологическое воспитание, тяготевшее скорее к Ветхому, нежели к Новому завету, он не осуществил столь славного призвания. Блестящие задатки помогли ему стать всего лишь приходским священником порта Сен-Пьер, деканом острова Гернсей и наместником епископа Винчестерского. И, вне всякого сомнения, это создавало некий ореол вокруг его имени.
Этот ореол не мешал Жакмену Эроду быть в общем неплохим человеком.
Как теолог он пользовался уважением знатоков и слыл почти авторитетом в главной консистории архиепископа Кентерберийского – этой английской Сорбонне.