Содержательное единство 1994-2000

Кургинян Сергей Ервандович

Ибо Булгаков не смог (в отличие от Шолохова – и в этом несопоставимость их художественных дарований) нащупать и обнажить нерв трагедии в том, что происходило у него на глазах. Речь шла не об осанне революционному величию. Речь шла именно о постижении того синтеза, который лежит по ту сторону непримиримого, казалось бы, противоречия между моральной и исторической правотой, между судьбой индивидуума и судьбой коллективной. Проще всего в этом противоречии встать на чью-то сторону. Чуть труднее (но, видит Бог, тоже не так уж трудно) размыть грань между вопиющими непримиримостями. И невероятно трудно проложить дорогу к отрицанию их взаимного отрицания.

Великая правда Булгакова в том, что он сознавал свою неспособность

собственными усилиями протоптать этот кошмарный путь. И переложил на высшие силы груз подобной сверхчеловеческой тяжести и ответственности. Сознавая, что подобный "перевод стрелок" не является следованием фундаментальному долгу художника, долгу высшей ответственности человека перед всей совокупностью вселенского бытия, Булгаков страдал. И неискренне просил покоя и только покоя для своего мастера. Страдание это и уловил Сталин. Уловил, видимо, как высший пафос белого движения. Уловил, видимо, еще и в некоей созвучности с собственным мироощущением и мировидением.

Да, в этой ситуации главным действующим лицом ("антагонистом блуда и хаоса") действительно становится только тот, кто аккумулирует в себе сразу и энергии хаоса, и энергии его отрицания. Таким лицом для России действительно стал Ленин. И сколько бы демонического и отторгающего ни было еще обнаружено в этой фигуре (как спекулятивно, так и на уровне правдивых исследований), мы вновь столкнемся здесь с трагической диалектикой, опирающейся на мучительную непростоту синтеза персоналистского и исторического планов бытия в подобные моменты истории. Низвести эту простоту к сентенциям, банальным фиксациям – это значит присягнуть пошлости. Той пошлости, все эманации которой сущностно враждебны трагедии вообще, духу истории и тому, что этот дух выражает. Булгаков ненавидел пошлость, как любой большой художник. И эта ненависть была созвучна его страданию по недостижимости синтеза.

Последователи Булгакова, пользуясь выражением Путина, "замочили" это самое булгаковское страдание "в сортире" шариковщины. И вот теперь элите придется платить по этим счетам. Сколько бы она ни сюсюкала в духе низшей (страдания булгаковского лишенной!) белогвардейщины. Кто придет растаптывать ее, нынешнюю элиту, и насколько этот приходящий будет хуже ее, сколько он принесет с собою новой мерзости… Да, здесь колоссальный резерв для новых рыданий в Ницце, для новых псевдогероев нового псевдо"Бега".

Недавно новый виток саморазоблачения в плане вывода истории за скобку при осуществлении своих морально-этических построений оказался осуществлен через публикацию завещания Плеханова. Если это завещание не фальшивка (а скорее всего это действительно так), то мы снова сталкиваемся здесь с некоей анафемой состоятельности, творимой от лица импотенции.

Решайте проблемы – или идите вон! Вот он, голос истории. И не умиляйте нас своими добродетелями! Не пугайте противоположными свойствами тех, кто вас устраняет. В дантевском аду нет места политической импотенции. Но в аду России это место – в самом низу, в самом центре Проклятости, в центре Инферно.

Третий сценарий, который более чем возможен, – рассыпание общества.

Здесь мы возвращаемся к понятию БПТС. Общество в состоянии БПТС не способно на революцию. Оно не сбрасывает элиту, оно топит ее в пучине асоциальности. И тонет вместе с нею, идет на дно. Если во втором сценарии главным (опять подчеркнем – сколь угодно нелицеприятным, сколь угодно вызывающим отторжение!) антагонистом блуда и хаоса будет тот, кто сумеет направить социальные энергии в нужном направлении и не дать им сжечь общество и страну (смотри бердяевское "заклятие над бездной"), то в третьем сценарии таким антагонистом станет только некое новое катакомбное сообщество и выразитель его духа и его воли. В истории России таким выразителем стал Сергий Радонежский. В истории Европы – Бенедикт Нурсийский, который,

как и Сергий Радонежский, просто сумел заставить клубящийся хаос оседать вокруг неких "антихаотических центров кристаллизации".

В истории великой Древнеримской империи роль такого героя сыграло катакомбное христианство и тот, чьим именем оно "творило новую жизнь". Именно в Риме БРТС – Большая Римская Травма Сознания – уже не могла быть снята в рамках существовавшей социально-государственной парадигмы. Ибо эта Травма задела само ядро римской культуры, причем задела непоправимо. А патрициат Рима (как Восточного, так и Западного) лишь подпитывал Травму наркотиком "византизма" (интриги, сдержки, балансы, подковерные распасовки – и знаменитое поныне "хлеба и зрелищ"). В результате социально-государственная депрессия перешла в коллапс. Гунны и готы на Западе и османы на Востоке лишь оформили этот коллапс, придав ему ощутимость некоего "конечного результата". Для того, чтобы Рим мог заново воскреснуть в империях Карла Великого и Карла Пятого, понадобилось развертывание новой культурной парадигмы, нового культурного генома, ядра совершенно новой культуры (тут же резко и творчески продуктивно обозначившей свою родственность той, не сумевшей спасти себя, великой античности).

В случае Сергия Радонежского контрастность между разгромленной Киевской Русью и возрожденным Московским царством не является такой очевидной. Новая религия как бы и не возникает в опустившихся на дно очагах сохраненной русской культуры, поглощенной волнами татаро-монгольского ига. И все же речь идет о новой культуре, о новом ядре культуры, о новой цивилизационной парадигме. Кто-то считает эту парадигму испорченной модификацией прежней (об отуреченной, отатаренной москальской Руси особенно любят рассуждать украинские крайние русофобы). Мы здесь не будем использовать оценочный подход. В сущности все сравнения и нужны-то только затем, чтобы внятно обрисовать имеющиеся у нынешней России альтернативы разной степени неблагоприятности.

Все, что как-то соотносится хотя бы с относительной некатастрофичностью, связано с первым из рассматриваемых сценариев. В рамках этого сценария только и возможно то или иное развертывание фигур нынешнего премьера, претендующего на статус лидера столь неблагополучного государства.

И никакого соотнесения не будет в случае, если новому лидеру не удастся осмыслить и разрешить (на основе этого осмысления) свои отношения с "византизмом" описанного нами типа и качества. В завершение этого описания укажем, что подобный "византизм" вряд ли стоит жестко увязывать только с властью, с нынешним Кремлем. Упадочная демократия легко может трансформироваться в упадочный же реставрационизм. А та политическая культура, которую мы (далеко не первыми) очень условно назвали "неовизантийской", в основе своей, конечно, имеет упадочную усталость, неспособность ни к какой мобилизации и глубокое отвращение по отношению к любому усилию, основанному на презираемой декадентской упаднической усталостью политической цельности.

Часть 5.

В.Путин и Чечня – "неовизантийские игры" на геополитическом поле

Каковы бы ни были общие проблемы по части соотношения государственности и того размытого и внутренне противоречивого демократизма, который победил в 1991 году, на обломках советской универсальной империи есть такая Частность, в которой Общее наполняется особым содержанием. И такая Частность внутри общих проблем указанного формата – это Чечня. То, что мы и назвали "Второй попыткой". Следует отдать дань уважения тому, кто решается на вторую попытку вопреки всему, что произошло в рамках первой. Но нельзя допустить, чтобы эта попытка была попыткой с негодными средствами. Платить будут не только творцы попытки. Платить будем все мы. И потому постараемся включить объемное зрение там, где сейчас работает зрение в лучшем случае двумерное.