Софиология

Сборник статей

Tolstoi chose the side of Christian individualism and combined ascetic individual praxis with a determined abstention and rejection of the world and of everything worldly. Sophiology on the other hand, took a conscious inner-worldly position, with a clear ideal of the salvation of humanity, and the necessary sobornoe deianie to prepare this salvation as Divine-humanity Solov v and Bulgakov developed sobornost' from a exclusively and narrowly ecclesiological characteristic of life in the Orthodox Church, into the ideal quality of organization of Orthodox Church community and eventually of Orthodox society. Bulgakov determined podvizhnichestvo as the central characteristic of Orthodox active participation in the world.

The Russian Orthodox Church seems to side more with sophiology than with Tolstoi on these points. Despite its basic positive evaluation of the world, however, the further text of the Osnovy seems to limit this considerably: the love for the world does not concern this world in its fallen state and the Church itself is not of this world. This feeling tends to get the upper hand in the other chapters of the Osnovy, where the church seems more concerned to demarcate its specific relation with the Russian State and with Russian secular society. The Russian Orthodox Church in the Osnovy did not venture to engage in an inner search for and outer articulation of its unifying principle of love as the true basis of Christian inner-worldly involvement. In this respect sophiology seems more in line with the recently published Roman-Catholic social doctrine that speaks of a 'civilization of love' as the implicit telos of the document and of Christian social action. [538]

538

Compendium of the Social Doctrine of the Church, Vatican City, 2004

Н.А.

Ваганова 

«Храмовая завеса» епископа Клойнского: об одном софийном мотиве в «Улиссе» Джойса и софиологии С.Н. Булгакова

Когда в 1910-х годах С.Н. Булгаков приступил к оформлению первого варианта своей софиологической концепции, она складывалась у него в результате философской рефлексии над огромным массивом жизненных впечатлений самого разного характера, в том числе эстетических. В частности, он посещает художественные выставки, много размышляет и пишет о литературе, поэзии, живописи. К этому и несколько более раннему времени относится ряд статей, в которых Булгаков, говоря о религиозной природе творчества, пытается обосновать софийную мотивацию в отношении оценки произведений литературы и искусства, пишет о том, в каких смысловых инверсиях, в каких пластических формах идея вечно-женственного начала сказалась в романах Достоевского, живописи Пикассо, творчестве Анны Голубкиной, наконец, софийно-эротической лирике Владимира Соловьева.

О последнем Булгаков не раз говорил, что поэт Соловьев неотделим от Соловьева-философа, что его метафизику невозможно понять без его же поэтики, и даже что первая является своего рода комментарием к последней. Искусство для Булгакова в это время вообще есть та сфера человеческой деятельности, в которой «тварь открывается художнику в осиянии божественной Софии» [539] , гениальность же художника-творца сопоставима со святостью святых. Ведь в «интимном общении с душой мира» художнику открывается то особое «просветление плоти», которое иначе дается мистику в опыте откровения. Немногим позже, в «Свете невечернем», Булгаков определит и саму философию как свободное религиозно-художественное творчество.

539

Булгаков С.Н. Владимир Соловьев и Анна Шмидт // Булгаков С.Н. Тихие думы. М.,

1993. С. 34.

Формирование софиологии, кроме того, происходит у Булгакова на фоне сильнейшего увлечения идеями и личностью А.Н. Шмидт, мучительными попытками оправдать для себя – «богословски, метафизически, софиесловски» – ее «духовный роман» с Владимиром Соловьевым [540] , Для Булгакова итогом этих размышлений в творческом смысле стал небольшой цикл статей «Владимир Соловьев и Анна Шмидт», а его личная духовная эволюция обогатилась важными открытиями, в которых он исповедуется другу – Флоренскому в ряде писем 1914–1921 годов. В одном из них, от 18 августа 1916 года из крымского Кореиза, Булгаков описывает свою долгую прогулку по берегу и пережитое им «мистическое открытие» женской и софийной природы моря. Его вечное движение бесцельно и беспредметно, это томление плененной стихии, неспособной принять форму, безвольное и бессмысленное рассеяние колоссальной энергии, неосознаваемое страдание и тоска меональной материи. Но созерцание этой мучительной в своей основе картины приводит к катарсису: «У меня такое чувство, – признается Булгаков, – как будто я прозрел и разгадал что-то такое, что меня связывало». Это прозрение состоит в следующем: Анна Шмидт была совершенно права в своем отождествлении себя с Софией в случае, если «прав, сам Соловьев» [541] . Впечатление и связанное с ним открытие столь мощно, что ведет к желанию 'е^охп, ибо «вместить это труднее, чем философствовать о „софийности“» [542] .

540

См. об этом: Белый А. Начало века. М., 1990. С. 145; Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 1990. С. 591–596; Голлербах Е.А. К незримому Граду: Религиозно-философская группа «Путь» (1910–1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 209–213; Козырев А.П. Нижегородская Сивилла // Козырев А.П. Соловьев и гностики. М., 2007. С. 364–378. Здесь же см.: Письма А.Н. Шмидт к В.С. Соловьеву С. 379–386.

541

Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск, 2001. С. 112.

542

Там же. С. 113.

Заметим, что морские впечатления Булгакова не являются полностью спонтанными – напротив, они явно небеспредпосылочны. В них так или иначе прочитывается связь (помимо иных возможных) со стихотворением Владимира Соловьева Das Ewig-Weibliche, обращенным с увещанием не к каким-нибудь, а именно к морским чертям,

Помните ль розы над пеною белой,Пурпурный отблеск в лазурных волнах?Помните

ль образ прекрасного тела,Ваше смятенье и трепет и страх?

Название стихотворения, как известно, отсылает к «Фаусту» Гете, Но есть ли у соловьевского видения какой-нибудь живописный источник или хотя бы аналог? Не знаю, как у кого, а у меня оно – розы над белой пеной, пурпурный отблеск в лазурных волнах, нагое прекрасное тело – вызывает стойкую ассоциацию с полотном Боттичелли «Рождение Венеры». Искусствоведы всегда отмечают, что в картинах Боттичелли нет пространства, его фоны плоски и непроработаны по тону, как задник театральной декорации, на котором парят бестелесные персонажи. С.Н. Булгаков, интуитивно схватывая эту особенность боттичеллиевской композиции, в одной из статей обмолвился (кажется, единственный раз упомянув здесь имя художника): «.от палящего дыхания Диониса не всегда можно отгородиться эстетической завесой, аполлоническим вдохновением» [543] (курсив мой. – Н.В.).

543

Булгаков С.Н. Сны Геи / Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 96. Ср. Шеллинг о пейзажной живописи: «В этом жанре, помимо предмета, т. е. тела, сам свет, как таковой, становится предметом. Этот жанр не только нуждается для картины в пространстве, но даже определенно направлен на изображение пространства как такового. В пейзажной живописи возможно исключительно субъективное изображение, ибо пейзаж имеет реальность лишь в глазу созерцающего. Пейзажная живопись необходимым образом направлена на эмпирическую действительность, и наивысшее, на что она способна, – воспользоваться последней как покровом, сквозь который она дает просвечивать более высокому виду истины». Шеллинг. Философия искусства. М., 1999. С. 293.

Владимир Соловьев, уговаривая чертей оставить в покое прекрасный образ ввиду бесполезности их усилий, предсказывает грядущее преображение мира с приходом новой красоты:

Знайте же: вечная женственность нынеВ теле нетленном на землю идет,В свете немеркнущем новой богиниНебо слилося с пучиною вод.

Нечто подобное этому предсказываемому Соловьевым грядущему чудесному видению Булгаков переживет и зафиксирует на бумаге – через несколько лет после своей крымской прогулки и как антитезу тогдашним впечатлениям – во время посещения Америки в 1924 году, во-первых, любуясь океаном при пересечении Атлантики («Я ощутил его более всего как враждебную и нечеловеческую стихию, которую человек, насилуя, покоряет и отнюдь не убеждает… Стихия – страшна. Это та tohu-va-bohu до шестоднева, реальность до слова и реальности, до Логоса, хотя и осеняемая Духом, носящимся над водами. И уже нет стихии безобразной и злобной, есть воображенная. есть Божия сила и премудрость, откровение Софии в океане. И я ответно отдавался, сливаясь с этой Софией вод, женственной стороной души ее в себя приемля.» [544] ), и в особенности на Ниагарском водопаде («Сегодня был на Ниагаре. Это – видение Божественной Софии в могучей хаотической стихии. И свет нежно и внутренне убедительно проникает tohu-va-bohu. Это какое-то наглядное доказательство бытия Божественной Софии и ее силы в мире.» [545] ).

544

Булгаков С.Н. Поездка в Америку // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 397–398.

545

Там же. С. 408.

У Соловьева природа, «Афродита мирская», плененная и растлеваемая чертями, жаждет слияния с грядущей неземной красотой.

То, чего ждет и томится природа,Вам не замедлить и не одолеть.

У Булгакова в текстах обозначенного времени образы томящейся и страждущей стихии встречаются постоянно. В заметках о творчестве Анны Голубкиной (1915) [546] он пишет: «.существует таинственная связь между блаженством и мукой, радостью и просветленной скорбью. Эта очистительная тоска идет не из богоборчества, но, наоборот, рождается из чувства удаленности от Бога; это – чувство плененной и насилуемой женственности… Душа мира, которая принадлежит Небесному Жениху, насилуется князем мира сего. Но ему не дано ее растлить и до конца овладеть ею… хотя он держит ее в неволе, мучит и искажает. „Стенает и мучится вся тварь“, по слову апостола [547] . чая своего освобождения. На мир налегла тяжесть плотяности и тления, временности и бренности. Тяжелая дрема объемлет тварь. И, мнится, еще порыв, еще усилие, и – спадет уродливая пелена тления и просветится тварь во славе своей».

546

Булгаков С.Н. Тоска. На выставке А.С. Голубкиной // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 39–46.

547

Эти слова взяты в качестве эпиграфа к статье.

Похвалив Голубкину, Булгаков (заодно, как известно, с Бердяевым) негативно оценил творчество Пабло Пикассо, причислив последнего к «морским чертям» от искусства, «хулящим и демонически растлевающим красоту» [548] , – и даже процитировав в его адрес строфу из соловьевского стихотворения:

В ту красоту, о, коварные черти,Путь себе тайный вы скоро нашли,Адское семя растленья и смертиВ образ прекрасный вы сеять могли.

548

См. указанную статью и еще отчетливее в: Булгаков С.Н. Труп красоты. По поводу картин Пикассо // Там же. С. 26–39.