Софья Алексеевна
Шрифт:
— Да, ничего, князь, не скажешь, незадачливое для нас лето выдалось. Не ко времени Богдан Хмельницкий преставился. Спасибо, с Иваном Выговским казаки сами справились. Он себя гетманом провозгласил, Москве изменил, они его и изгнали.
— Э, государь, нешто ихней раде верить можно! Кто их уговорит, на ту сторону и склонятся. Это что наш народ московский на площадях шумит: раз за одного, раз за другого. Тут рука сильная да надежная нужна, а где ее взять? Вон выбрали сына Богдана в гетманы. Всем бы, казалось, Юрий Богданович для нас хорош, ан взял да в монахи постригся. Присягнул Москве, да и постригся. Как после такого полякам не засомневаться, не начать все по-новой решать.
— Все ты мне, князь, спасибо тебе, растолковал, одного не сказал,
— Вот я о том и толкую: совет держать надобно.
— Какой уж тут совет, когда ляхи отказались царя Московского наследником польской короны считать. Все завоевания войска нашего решили назад отобрать. Обо всех договорах и вспоминать забыли.
— На мой разум, государь, бесперечь воевать с ляхами придется.
— Твоя правда, князь. Сам о том денно и нощно думаю. Будем вторую польскую войну начинать. Вон и святейший также мыслит, благословение войску дает. С деньгами только нелегко будет. Да на все воля Господня.
— Сам ли в поход, великий государь, пойдешь?
— Как же иначе, Алексей Никитич?
— Москву да государство опять на святейшего оставишь?
— От добра добра не ищут.
— Коли оно добро.
— Мне виднее, князь.
— Да нешто я пререкаться с тобой, государь, посмел бы. Так — с языка сорвалось.
— А ты за языком-то следи, Алексей Никитич. Ведь он, язык-то, что до Киева, что до Тобольска одинаково доведет, оглянуться не успеешь. Только в поход бы мне малость обождать идти. Царица в тягости — ну, как еще сынка принесет, на сердце бы легше стало. За одного-единственного-то как боязно. Иной раз что послышится, аль ночью привидится, так холодным потом и обольет.
17 сентября (1757), на день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии у царя Алексея Михайловича родилась царевна Софья Алексеевна.
— Ох, кабы знала ты, сестрица Анна Ильична, еле-еле до палат своих добрела. Ноги так и подкашиваются, в глазах туман. Голоса ровно за дверью какой слышу. Спасибо, вечерня недолго шла, а то ну как сомлела бы — государя прогневала.
— Немудрено, государыня-сестица, после родов на двенадцатый день да в церковь плестись, цельную службу отстоять! И то хорошо, что на Троицкое подворье переходы из теремов есть. Меньше глаз любопытных, да и дорога короче.
— Это все государь озаботился. Частенько в храм Сергия заходит, а уж на память преподобного Сергия — что 5 июля, что 25 сентября — всенепременно. Накануне вечерню отстоит, на самый праздник — литургию. Вот и мне наказал быть.
— Сказала бы, что неможется.
— И что ты, сударушка, что ты! О немочах бабьих государь и слышать не хочет. Так поглядит, что, кажись, земля под ногами того гляди разверзнется. Софьюшкой попрекнул. В первую ночь, что с рижского походу воротился, понесла, говорит, ты, Марья, да и тут девку. Вот как!
— Спросить тебя, государыня-сестица, все хотела: Софьюшку-то опять в Успенском соборе крестили?
— В Успенском, Аннушка, в Успенском. Преосвященный приказал.
— Нешто у мощей святителя Алексея не лучше? Боярин-то мой Борис Иванович сказывал, что со времен царя Ивана Васильевича всех царственных младенцев в Чудовом монастыре, у раки святителя крестили. Первым, дай Бог памяти, казанского царевича малолетнего, нареченного в крещении Александром. А уж дальше одного за другим царевича Ивана Иоанновича, царевну Евдокию, Федора Иоанновича, а там и племянника своего от брата Юрия — Василия Юрьевича.
— Ох, и не задалась у них у всех жизнь-то!
— Как не задалась? О чем ты, государыня-сестица?
— Сама посуди: царевича Ивана родной батюшка до смерти зашиб. Евдокия Ивановна рано померла. Федор Иоаннович хоть и пожил, да ведь разное о нем говорят. [44]
— Что головкою-то слаб был?
— Вроде того, да и здоровье имел не ахти — все прихварывал. А о Василье Юрьевиче и толковать нечего. Отец-то его родной совсем без смысла был, ни на какое доброе устроение не годен. Чего уж от дитяти ждать: долгого века не проживет. Вон и дочка у государя Федора Иоанновича Федосья Федоровна. Там же крестили, а двух лет не прожила.
44
Здесь говорится о детях Ивана Грозного. Своего сына Ивана Иван Грозный во время ссоры ударил посохом в висок, и тот скончался через три дня в возрасте 23 лет (1581). Федор Иоаннович (1557–1597) — русский царь с 1584 г. Был болезненным и слабохарактерным, при нем большую роль в правлении играл брат царицы Ирины Борис Годунов.
— Государыня-сестрица, окстись, что говоришь-то! А как же супруг твой, как царевны Ирина да Татьяна да Анфиса Михайловны — разве не у мощей святителя крещены были?
— Так-то оно так. Да ведь и мы с государем Митеньку нашего там крестили. А как он хворать начал да чахнуть, сам повелел в Успенском соборе крещение совершать. Вот теперь четырех дочек и царевича — всех там, в соборе, крестили. Может, Господь им больше счастья пошлет, кто знает…
— Погоди, погоди, государыня-сестица, а что я Марфиньки не вижу. Не захворала ли, Господи, сохрани да помилуй?
— Нет, нет, у царевны Ирины Михайловны она. Иной раз на ночь ее принесет, иной раз и ночевать у себя оставит.
— Помнится, это царевна Татьяна Михайловна деток-то любила да приголубливала. А теперь что же?
— Вот поди ж ты. Теперь, как Марфушка на ножки встала, с ней одной и занимается. Мамка государева говорит, чисто старица Великая с самой царевной Ириной Михайловной. Веришь, кукол ей устраивает, за лоскутами в Мастерскую палату посылает, из торговых рядов велит игрушки приносить. Только больше с книжками сидит — грамоте царевну Марфу Алексеевну обучает. Пять лет дитю, а все буковки в букваре показать может, да бойко так.
— Государь, поди, учить Марфиньку будет.
— Да нет, учителей решил брать, как царевич подрастет. Годок-другой подождать придется.
— Поди, преосвященный так сказал.
— Откуда мне знать, Аннушка. Одно только — государь говорил, будто в Полоцке ученого монаха [45] встретил. Рацею [46] тот в честь государя преотличнейшую сочинил, и такой рацеи никому в Москве не сочинить. Сама слышала, как боярину Ртищеву сказывал. Мол, всенепременно надо бы того монаха Симеона Полоцкого в Москву взять, то ли к Печатному двору, то ли в школу какую, а там и к царским детям приставить.
45
Речь идет о Симеоне Полоцком (1629–1680) (в миру Самуил Емельянович Ситнианович-Петровский), русском и белорусском общественном и церковном деятеле, просветителе. В 1664 г. переехал из Полоцка в Москву, где Алексей Михайлович поручил ему обучать молодых подьячих Тайного приказа. С 1667 г. Симеон был наставником царских детей (царевичей Алексея и Федора и царевны Софьи), для которых он специально написал несколько сочинений («Вертоград многоцветный» (сборник стихов), и др.). По поручению церковного Собора (1666), созванного для суда над патриархом Никоном и вождями раскола, написал богословский трактат «Жезл правления». Участвовал в организации в Москве Славяно-греко-латинской академии. В конце 1678 г. открыл в Кремле типографию, где печатал книги, привлекая к работе художников и мастеров гравюры. В русскую литературу вошел как талантливый драматург, поэт, проповедник, создатель силлабо-тонического стихосложения.
46
Рацея— речь, длинное наставление, поучение.