Софья Алексеевна
Шрифт:
— Не хотелось его отпускать. Оно фабрика и без него стоять не будет, да больно царевны мои по урокам его скучают. Марфушка как просила Семена оставить.
— От жены слыхал, государь, на клавикортах царевна бойко играть стала. Княгиня говорит, заслушаешься.
— Да уж царевна Марфа Алексеевна у нас на всякое дело хваткая. Иной раз подивишься, Евдокия Алексеевна двумя годами старше, а без приказу ничего делать не станет. Все сидит в окошко смотрит. Словно разных родителей дочки. А вот Софья моя Алексеевна не иначе в Марфу пойдет — так около старшей сестры и вьется, все перенять у нее норовит. Со всеми Марфа Алексеевна
— Бог милостив, государь. Может, и с калмыками сладится. Казак-то наш Разин Степан приехал, сказывает, крепкое обещание от них получил. Верить ли, нет ли, не знаю.
— Чего так поздно до Москвы добрался? Ведь по осени вернуться был должен.
— На богомолье в Соловки ездил, вот и припозднился.
— В Соловки — это хорошо. Самому бы сходить после бунта Коломенского… Грех я на душу взял, великий грех… Вот ты, князь, сам бунтовщиков усмирял, как на духу скажи.
— Нет на твоей душе греха, великий государь. С бунтовщиками какой разговор. Да хоть у князя Ивана Хованского спроси: он у них дознавал.
— О Хованском не говори, князь: зверь — не человек. Уж куда лют да злобен.
— По службе и нрав, государь.
— Тебя вот, князь, все хвалили, когда в Смоленский поход вместо меня Москвой управлял: твердо, но без озлобления. Нам иноземцев особо пугать нельзя. Торговать Москве надо, торговать, а тут все война да война.
15 июня (1663), на день памяти преподобного Амоса пророка и святителя Ионы, Московского и Всея России чудотворца, по указу царя Алексея Михайловича уничтожен чекан медных денег и заведена вновь чеканка серебряных денег.
— Сколько лет от вселенских патриархов ответа ждать? Что ж молчишь-то, Семен Лукьянович? Заварить кашу заварил, а дальше что делать? Никон, того гляди, всю округу у монастыря взбунтует. Умеет людишек перекупить, каждому слово найдет — времени не пожалеет. Сам оброком управляет — ему ли не знать, как отцом-благодетелем прослыть.
— Видно, вопросы наши, великий государь, больно мудрёны им показались.
— Мудрёны! Самая-то мудрость для них, чтоб и царю и Никону угодить, ни с кем не поссориться. Вопрос-то, коли на то пошло, один-единственный: кому верх брать — царю аль патриарху.
— Мыслю, дошли до них вести, что ты на Никона гневен, так, чай, не ошибутся. Зато сколько за те же годы народу против Никона поднялось. Имя-то его, как черта, поминать стали.
— То и плохо, что одни так, другие эдак. Хуже разброду ничего не бывает. Слыхал я, будто протопоп Аввакум Петрович, как из ссылки вернулся, у Федосьи Морозовой на дворе поселился. Так ли, Семен Лукьянович?
— Так, великий государь.
— У царицы спрашивать не хочу. Она за Федосью во всем горой — может, промолчит, может, и впрямь не знает.
— Да чего ж тут знать, государь, протопоп по всей Москве об том во все колокола звонит. Мол, сижу книги боярыне читаю, а она прядет да слушает.
— Вот гляди, Семен Лукьянович, из одной местности оба смутьяна — что Никон, что Аввакум. Чуть что не росли вместе, знакомство сызмальства водили. А взъярились как друг на дружку. Ненавистные оба, ох, и ненавистные. Ни к чему боярыне Морозовой с протопопом дружбу водить. Упредить ее надобно.
— Упредить-то можно, да не ее одну протопоп смущает. Долго ли ему воду мутить? Сам знаешь, государь, людишки у нас какие.
— Не пошла на пользу Аввакуму Петровичу сибирская ссылка. Видно, пора ему с другой спознаться. [55]
29 августа (1664), на день перенесения мощей святителя Петра, Московского и Всея России чудотворца, протопоп Аввакум сослан в Мезень.
— Говорил я тебе, великий государь, не ошибутся вселенские патриархи, нипочем не ошибутся. Так и вышло. Как один сказали, что Никону тебе подчиниться.
55
За восстановление дониконовских обрядов в церквах Москвы Аввакум в 1664 г. сослан с семьей в Пустозерск, затем на р. Мезень, где жил в 1664–1666 гг., испытывая нужду и голод.
— Да что мне толку от ответов-то их, Семен Лукьянович! Мне Никона с глаз долой убрать надо, а они подчиниться! Вон патриархи Константинопольский да Иерусалимский прямо написали: мириться, мол, царю с Никоном пора. Слышь, мириться! Это им-то рассуждать! Видеть его, постылого, больше не хочу! Не хочу, слышишь, боярин!
— Все в твоей власти, великий государь.
— В моей! Это где ж такое видано, без моего разрешения Никон из Воскресенского монастыря прямиком в Кремль прибыл. Да что — в Успенский собор. Мол, видение ему было, чтоб приехать да с царем в соборе и помириться. Негоже, мол, в соборе злобствовать. Думал, испугается царь его видения, вернет старую дружбу!
— Не он один так думал.
— Что?! Что ты сказал?! Не он один? Выходит, воли у царя нет, нет и права самому за себя решать!
— Не то говоришь, великий государь. Все оттого, что больно обласкал ты его спервоначалу. Людишкам-то и запомнилось. Ты уж не серчай на нас, несмышленых.
— И ты, боярин, туда же?
— Каюсь, государь, и я.
— Вот оттого Иона, местоблюститель патриарший, место свое Никону при всем честном народе уступил. Со всеми почестями уступил! Поплатится у меня за это митрополит Ростовский. Сместить его я велел и тот же час, чтоб в митрополию свою ехал с глаз моих долой.
— Порастерялся, поди, преосвященный, оттого и уступил. Страх его облетел. Главное, великий государь, велел ты Никону проклятущему прочь ехать. Вот что главное! На радостях голова, право слово, государь, кругом идет.
— Погоди радоваться-то, Семен Лукьянович, еще одно дело не кончено. Пусть боярыню Федотью Морозову упредят, чтобы впредь с протопопишкой не вязалась, а в наказание за супротивство ее отписать половину ее имений на государя. Так-то она вернее уразумеет, чего в жизни держаться должно.