Софья Алексеевна
Шрифт:
Так то царь Иван Васильевич, а государь-братец… Людишки так шуметь стали, так имя государское выкрикивать, что вышел государь-батюшка на паперть. С богослужения вышел — обедня поздняя еще не отошла. Оно правда, толпа попритихла. Один к государб-братцу подошел. Боярин Федор Федорович Куракин сказывал, посадский человечишка Лучка Жидкий. В шапке государю письмо жалобное передал. На том бы и кончилось, да другой мужик кричать стал, чтоб государь всенепременно тут же письмо ихнее прочесть изволил. Иначе, мол, бояре да дьяки жалобу-то ихнюю опять замотают. И на то государь-братец пошел — письмо при всем честном народе прочитал. И чтоб
Слов-то из терема не слыхать, а видно — к уговору пришли: по обычаю, государь-братец с ними по рукам ударил. Одно невдомек: больно долго толковал. Нешто государю вместно — едва не час цельный на паперти пробыл? Только верно, что бабьего ума на все не станет. В одночасье топот конский раздался. Людишки кричать почали. А сквозь них стрельцы с саблями да пиками. С ходу кололи да наотмашь били. Людишки-то стеснились: ни отойти, ни размахнуться. Толчея началась. Кто в овраг скатился, кто к реке побежал. Да у реки другие стрельцы подступили: сказывали, будто там их кололи и топили. Столько покололи, что тела от берега оттолкнуть не могли. Господи, прости и помилуй наши прегрешения, отпусти государб-братцу грехи вольные и невольные. Прости, Господи!
— Пришел, князь Алексей Никитич? Вот и ладно. Садись, садись, боярин, разговор у нас с тобой долгий будет. Розыск-то ты кончил ли? С бунтовщиками со всеми разобрался?
— Разобрался, великий государь. Может, и не со всеми — больно бунтовщиков много было, да и надо ли всех досконально перебирать? Иному ведь не грех и вину простить.
— Простить? Чего-то ты, Трубецкой, о прощении заговорил, после Коломенского бунта-то?
— Прости меня поначалу, великий государь. Только не вели сразу казнить, вели слово молвить.
— Говори, говори, князь. Слова твои больно странными мне показались. Не хочу о прощении слышать. Много, скажешь, кровушки в Коломенском пролилось. Много, не спорю. Да уж коли начали, до конца доводить дело надо.
— Да я, великий государь, что на мысли имел: коли по дурости человечишка с толпой в Коломенское увязался, не расчет ли его в страхе вечном оставить? Покорнее будет. Мол, пока не доведались, а там в каждую минуту до правды дойти могут. Так он вдругорядь поопастится с бунтарями водиться. Ведь и так, государь, ни много ни мало — пятнадцать тысяч в Сибирь, Астрахань да другие отдаленные места сослано. Того гляди, Москва обезлюдеет, коли дознание до последней черты доведем.
— Пятнадцать тысяч… Ишь, бунтовщики проклятые!
— Так ведь это сослано, а перебито, государь, более семи тысяч.
— Насмерть?
— Известно, насмерть. О побитых да изувеченных кто толковать будет! На простолюдине, как на собаке, все быстро заживает. А коли и не заживет, что тебе, государь, до того? Твоя правда, только твоя!
— Это с теми, что в Москве-реке потонули?
— Нет, государь, утопленников-то отдельно с сотню наберется. Они от стрельцов в воду вошли, а стрельцы их поглубже загнали. Ну, известно, кому и пикой досталось. Не без того.
— Вот что, Алексей Никитич, ты мне все по порядку поведай, да имен, имен-то не забывай. Всех знать хочу.
— Как прикажешь, великий государь. Началось-то все в тот день ранним утром на Сретенке. Лист подметный нашелся, где все бояре да купцы переписаны, что народ в медных деньгах винит.
— Видел я тот лист.
— Конечно, видел. Вот вокруг того листа и собралась толпа преогромная. Людишки шуметь начали.
— Погоди, погоди, Алексей Никитич, а как им всем тот лист известен стал. Народу, сам говоришь, немало, а лист один?
— Так его стрелец Кузьма Нагаев да неизвестный подьячий читать народу стали.
— Самые бунтовщики и есть! Что ж ты стрельца назвал, а подьячий кто, из которого приказа?
— Моя вина, великий государь, сколько ни искали, не нашли его. Сретенцы на допросе сказывали, не ихний — в первый раз видели.
— А ты и отступился, боярин Трубецкой? В поле, значит, тебя людишки-то вывели? Хоть из-под земли, а достань мне его, непременно достань!
— Расстараюсь, как могу, великий государь.
— Вот-вот, старайся. А дальше что?
— Что ж, за Кузьмой Нагаевым пошли солдаты полков Аггея Шепелева, Фонвизина. Еще охотники нашлись. Они-то людишек и подбили в Коломенское к твоей государской милости идти. Много тысяч пошло — спасибо, не все дошли.
— А в Москве что сталось?
— Дома гостей громить принялись. Василия Шорина, Семена Задорина. Будто бы они у себя поддельную монету чеканят — мастерские у них, где медь льют.
— Правда это?
— А коли и правда, великий государь, так не они одни. Мало ли в Москве не то что купцов — бояр, что промыслом этим грешат, да и не больно с делами своими кроются. Сам знаешь, что деется: на базаре медных денег никто не берет. Все серебра требуют. Медяки хоть мешками грузи, никому не надобны. Как же им в цене удержаться, когда дьяки твои налоги серебром требуют, о медяках и слышать не хотят. Вот людишки и пошли бунтовать. Нешто в одном Коломенском! Тут тебе и Новгород, и Воронеж, и Псков, и Козлов, и Сольвычегодск, и Устюг Великий, всех не перечтешь. Ох, не к добру это, великий государь, не к добру! Людишек-то стрельцы да солдаты сколько хочешь перебьют, а дальше что? Кому дома их держать, сирот да вдов кормить, налоги да подати те же платить? Не расчет выходит, великий государь, как есть не расчет!
— О чем думаешь, Алексей Никитич?
— Нет, государь, мне за тебя мыслить не пристало. Какой я тебе советчик — холоп твой верный.
— Полно, полно, боярин, поди, об одном и том же думаем.
— Вот ты, государь, свою волю и выскажи.
— Мыслю я, не пора ли от денег-то этих медных отказываться.
— Вот и хорошо, вот и слава Тебе, Господи. Давно пора!
— А лист-то бунтовской с Милославского начинался, чтоб выдать его головой людишкам.
— И с Федора Ртищева, государь.
— Это в который же раз голова его запонадобилась! Не будет им ни тестя моего, ни Федора Михайловича. А чтоб толков при дворе не было, назначу Ртищева воспитателем царевича Алексея Алексеевича. Человек он ученый, честный, с корыстью не спознавшийся, вот пусть наследником престола и займется.
25 августа (1662), на память перенесения мощей апостола Варфоломея и апостола от 70-ти Тита, царь Алексей Михайлович выходил в крестный ход к Донской Богородице. В Кремле был оставлен для бережения боярин князь Алексей Никитич Трубецкой.