Софья Алексеевна
Шрифт:
— А братец покойник сурового нраву был. Все говорили, в деда пойдет, ан не жилец оказался.
— На все воля Божия. Мне так все батюшка таким, как на коне его художник срисовал, видится.
— Это что конь-то на дыбках? Батюшка в доспехе вороненой стали, поверху охлабень с горностаем?
— А в руке крест поднял.
— Суровый государь там, ино оторопь берет.
— Таким царю и след быть. Вот ты персоны во успении хвалишь, а я с царевной-тетенькой Татьяной Михайловной согласна: живых писать надобно, как она Никона с клиром написала. Живым государям
— Так они не одних государей пишут.
— Чем же плохо-то? Пока человек жив, о славе земной думает, а уж на том свете Господь рассудит о славе небесной. Многим ли она выпадет? Почитай, никому. Так пусть здесь натешится, себе цену поймет. Прав ведь отец Симеон, мало есть правды царю мудру быти, а подчиненных мудрости лишити. Речки малые реку расширяют, мудрые рабы царя прославляют. Так и нынче государб-братцу сказал, мол, вели, государь, и рабам мудрости искати, образование получать.
— Тебя послушать, царевна-сестрица, от мудрых рабов державе пользы больше. А про строптивость забыла? Ведь с наукой строптивость непременно приходит, каждый сам за себя ответчиком становится. Нешто легко тогда государю?
— Кто говорит легко, зато прибыльно. Тут уж выбирать надо. Либо век на престоле проспать, либо казну государственную пополнять. Без мудрых рабов ее не наполнишь. Государь-братец внял рассуждениям отца Симеона: школу греческую на Москве собрался открывать.
— А преосвященный что на то? Не возражает?
— Благословил, слыхала. Да что-то мне сдается, другой владыка государб-братцу больше по душе.
— О ком это ты, Софьюшка? Что-то никто на ум не приходит.
— Теперь будет приходить — новый архимандрит Чудова монастыря Адриан. Ты гляди, что выходит. Прошлым годом государь-братец Чудову монастырю двор боярина покойного Бориса Ивановича Морозова подарил, а нынче с архимандритом новым новые планы обители рисует. И церковь Алексея, и палаты при ней, и трапезы, и под ними монастырские службы — все по-своему перестроить решает, а Адриан на все согласен. Сколько времени вместе проводят! Екатерина Алексеевна наша все знает.
— Смелый архимандрит-то! Неужто преосвященного не опасается? Ведь тот его, как духовника батюшкиного, в единый час в железа посадить прикажет да и сана, коли не покажется ему, лишит. Рейтаром [105] был, рейтаром и останется. Словопрений вести не станет.
— А может, пока преосвященный и рад, что государь-братец его дел не замечает. Ему-то что всего важнее, чтобы упорствующих раскольников гражданскому суду предавать. Пока государь-братец тому не противится, он и Адриану все спускает. Всех дел одним махом не переделаешь, главное — ни одного из памяти не выбросишь.
105
Рейтары— наемная тяжелая конница в Западной Европе в XVI–XVIII в., в России с XVII в.
— А государь-братец, видно, и впрямь зодчеством заняться решил. Слыхала, нет ли, на Воздвиженке землю под подворье Успенского монастыря, что в Александровой слободе, отвел. Сам палаты им рисовать взялся.
— Дело хорошее, только бы за рисунками своими Нарышкиных не проглядел. Тут уж, выходит, наш глаз да глаз нужен. Пойду я, пожалуй, восвояси. Храни тебя Господь, Марфушка. На всенощной свидимся.
— Непременно, царевна-сестрица. Да, никак, вчерашним днем ты в сенях с князем Василием Голицыным толковала?
— Со счастливым возвращением поздравила, не более. Очень за честь благодарил. Намаялся в походе, сказывал.
— Поди, по жене да деткам стосковался. Семейство большое, дружное. Теперь от Прасковьи Васильевны внука ждут.
— Сразу уж и стосковался. Не заметила чтой-то.
— Может, и замечать не хотела.
— Да не было ничего такого, слышь, Марфа, не было! Моим словам радовался!
22 ноября (1678), в попразднество Введения во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, отпущены Царем Федором Алексеевичем Черкасского войска гетмана Ивана Самойловича сын его Яков и с гетманскими посланниками.
— Государыня-царевна, Софья Алексеевна, скорее, матушка, скорее: тетенька ваша Ирина Михайловна сказать прислала, кончился царевич-то младшенький, долго жить приказал. Ой, батюшки, преставился, в одночасье преставился!
— Петр Алексеевич, что ли?
— Нетути, государыня-царевна, нетути — Федор Алексеевич. Вдовая царица так голосит, почитай, во дворе слышно.
— А, Федор Алексеевич… Чтой-то ты, Фекла, несешь?
— Шубейку твою, государыня-царевна, поди, пойдешь к покойнику-то, а в сенях как бы холодом не охватило. Зима нонче лютая стоит. Давно такой не бывало.
— Зря ты старалась, Фекла. Никуда идти не собираюся. На отпевание, известно, приду, а сейчас нужды нет.
— Как же это, государыня-царевна? Ведь братик он твой, родня самая что ни на есть близкая. Да и царица вдовая…
— А тебе что до нее за дело? Ты-то что стараешься? Кому служишь?
— Ой, государыня-царевна, виновата. Подумала, мальчишечку жалко. Четыре годика всего…
— Лучше скажи, чего с ним приключилося? Хворь какая?
— Нет, нет, упаси Господь, царевна, никакая не хворь, не поветрие. Дохтур сказал, горячка простудная. Поди, в такой мороз мамка с няньками недоглядела. Вдовая царица на них кричит, слушать страшно.
— Лучше бы на себя кричала. Чай, всех дел-то за детьми смотреть, и того не сумела. Царевич Петр Алексеевич не приболел ли?
— Не слыхать такого. Возле матушки жмется, утешает. Царевна Наталья Алексеевна с ними. Так втроем у постельки и стоят.
— Государю-братцу доложили ли?
— Прежде всех, государыня-царевна.
— Пошел он в царицыны покои?
— Покуда не ходил. Может, попозже придет.
— А патриарх?
— Не слыхала, царевна-матушка. Врать не буду, не слыхала.