Софья Алексеевна

Молева Нина Михайловна

Фацеции последней ему не показала — недосуг ему было. «Рифмологион» скончать спешил. Ровно знал…

14 декабря (1680), на день памяти мучеников Фирса, Филимона и Каллиника, царь Федор Алексеевич повелел боярину князю Петру Ивановичу Прозоровскому быть в Киеве воеводою.

Думалось все, високосный год — добра от него не жди. И верно, тяжкий был. Куда какой тяжкий. Отца Симеона в Заиконоспасском монастыре погребли. О Чудове государь-братец и слышать не захотел. Одни наветы кругом. Покойного и то в покое не оставили. В день кончины и земле предали. Где уж проститься. Спасибо, поминальную литургию

отстояла. Да и то кругом глаза да уши. Тошно. Господи, как тошно. Одна Федосьюшка прижмется, обоймет, ровно все понимает. Откуда бы? Может, оттого, что ласки за свою жизнь не видала. Мамок да девок по терему не пройти, а сердце жалостливое где сыскать. Каждый свою корысть ищет, выслужиться норовит. Теперь еще соглядатаи языковские, куда ни глянь, объявляются. Хитер Иван Максимович, куда как хитер. За место свое обок государя боится. С утра до ночи царю в уши дует да царицу расхваливает.

Листочков несколько после отца Симеона осталося. Еще когда уроки пояснял, на бумажках чертил. Приберегла. Теперь одна память. Откуда другую взять. Поговорить и то не с кем. Да и терема иными стали. Повырастали царевны сестрицы. Федосья младшенькая, а и той девятнадцатый годок пошел. У каждой мысли свои. Из-за государя-братца ссорятся. Катерина да Марья с молодой царицей не разлей вода — целые дни проводят. Смех. Песни. Книжки в руки зазря не возьмут, разве что музыкою тешатся. Агафья больше рядиться любит. Все к государб-братцу пристает. То, мол, почему всем боярам да приказным не прикажет бороды на ляцкий манер побрить, то усы надо бы подлиннее отпустить, то зипуны бросить да штаны узкие начать носить. Послушать — смех, а государь слушает. Как бы отец Симеон о том сказал. Известно, старый порядок уважал. Все, мол, меняется, только надобно, чтобы насилия над человеком не делать. Он и сам к новому придет, как душой созреет.

Вот и Богдана Матвеевича Хитрово не стало. Уж таково-то он боярскому чину радовался. В Братцеве своем по случаю новой чести, сказывают, таких чудес развел. Церковь Покрова с приделом Алексея Божьего Человека отстроил каменную. Мастеров иноземных на мельницы пригласил — муку отличнейшую мелют. Чуть что не с Москвы зерно везут — отбоя нету. Колокольню шатровую поставил высокую, колоколов больших и малых семь да боевые часы с указным кругом. Отец Симеон бывал, облачениям священническим дивился — не хуже кремлевских. Библиотека церковная редкостная. А осталася одна как перст вдовая боярыня Мария Ивановна. Больно убивалася по своему боярину. Хотела в монастырь идти — государь-братец да святейший согласия не дали: хозяйство огромное, устроенное, пусть, пока жива, пользуется, от дела не отходит. Пойди пойми государя-братца. Боярыне великую милость оказал — имение все за ней сохранил, а Александра Савостьяновича Хитрово, сродственника покойного, неведомо за что на Терки воеводствовать отправил. Вдова было государю в ноги, а он ни в какую. Меня просила заступиться, да что я могу. Слава одна — государыня-царевна.

Отцу Симеону камень из Мячкова хотела поставить. Заикнуться страшно. Разве обманом государю подсказать? Чтоб Языков не разгадал. Мол, своему учителю. В благодарность… Да не нужна ему благодарность. Или к царице Агафье подойти? Не мне — Федосьюшку подослать. Федосьюшка не проговорится — вот сумеет ли найтись. Проста больно. Что на уме, то и на языке. Ничего-то у нас, говорит, царевна-сестрица, нету, никакой воли, что ж, я себе еще и в правде отказывать буду. Чего искать, чего добиваться стану? Очень отец Симеон жалел, что не довелось ее долго учить. Обо всем спрашивала, на все ответы искала. Не по душе ей Агафья Семеновна. Не сказывала, по какой причине, да и так видно — не по душе. Федосьюшке дай волю, над книжками бы сидела. Манускрипты расписывать начинала, да терпения мало. Повеселиться бы ей, побегать…

Високосный год отошел, а новый не лучше. Снег разом сошел. Солнышко припекать начало. С апреля лето стало. Почки едва раскрылись, увядать начали. Трава проклюнулась и желтеет. В саду девки с утра до вечера воду таскают — сохнет земля, на глазах сохнет. Дождя не видать которую неделю. Недорода не миновать. Фекла сказала, коли засуха не переломится, дурной знак молодой царице — ей посеред лета родить, государь-братец беспокоится. Святейшему в подарок карету на шесть лошадей послал. Каждым новым овощем владыке кланяется, чтобы в молитвах своих царицы не забывал. Господь милосерд, может, и обойдется.

3 июня (1681), на предпразднество происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, патриарх благословил двух человек Арзамасских крещеных вновь татар по образу, приходили они ко благословению.

17 июня (1681), на день памяти мучеников Мануила, Савела и Исмаила, патриарх Иоаким совершил в Успенском соборе молебное пение о дожде. И к тому молебну, по указу святейшего, повещено в рядах всем православным христианам и по всем улицам нищим мужеска полу и женска, чтобы приходили в соборную церковь к молебну. После молебного пения и литургии, на патриаршьем дворе нищим поручно милостыни было роздано 28 рублей 20 алтын.

18 июня (1681), на день памяти мучеников Леонтия, Ипатия и Феодула, после молебного пения и литургии патриарх ходил к великому государю в Коломенское и поздравлял ему, государю, что он в 1676 году сего числа венчался царским венцом. И как патриарх пошел в Коломенское и без себя указал на своем патриаршьем дворе раздать нищим поручно милостыни 21 рубль 6 алтын 2 деньги. Раздавал казначей Паисий Сийский, чтобы нищие молили Бога о государевом многолетнем здравии и о дожде.

19 июня (1681), на день памяти апостола Иуды, брата Господня, преподобных Варлаама Важского, Шенкурского, Паисия Великого и Иоанна Отшельника, патриарх служил литургию в соборе в Кремле и пред литургией молебствовал о дожде. После службы пожаловал святейший на своем патриаршьем дворе нищим, которые были у собора в молебное пение и в литургию, милостыню — 61 рубль 12 алтын 2 деньги. Дача была по алтыну. А всего нищих собралось 600 человек.

— Можно ли к тебе, Марфа Алексеевна? Неужто все одна сидишь? Такая в Коломенском благодать, а ты из терема и не выйдешь, книжек из рук не выпустишь. Гляди, что округ делается — тут ведь умом пораскинуть надо. Народ роптать начинает, а государь-братец за советчиками своими шептунами света Божьего не видит.

— Как, Софьюшка, людям втолковать, что вины братца в засухе никакой нету. Божье попущение за грехи наши, не иначе. Оно и верно, сердце рвется на сады-то наши глядеть. Почитай, все листву сбросили. Не к добру такая жара, ой, не к добру.

— А в народе толкуют, все от молодой царицы. Мол, не наших обычаев, да не по обычаю и государем взята.

— Что ж, мы Федора Алексеевича упреждали — внять не хотел. Только на мой разум, слухи такие в народе не иначе кто распускать должен.

— На Нарышкиных думаешь?

— На кого ж еще? Эти дошлые — ничего не упустят.

— А по мне так у них голова умная завелася. Не вдовая ж царица до такого додумалася. Бойка она бойка, ничего не скажешь, да умишко-то куриный. Лишь бы деток своих сберечь. Одно слово, квочка крикливая.

— Тут твоя правда, Софьюшка. Не у Нарышкиных расчет такой зародился. Не Никита ли Моисеевич словечко свое сказал?

— Зотов-то? Учителишка царевичев? Полно тебе, Марфа!