Сохраняя веру (Аутодафе)
Шрифт:
— Простите меня, — холодно парировала она, — но вы сейчас не правы.
Тим встал и принялся мерить дворик шагами, пытаясь остыть.
— Послушайте, — приступил он к заключительной части своей речи. — В душе я не более чем наивный бруклинский парень. И полный профан в денежных вопросах. Но и не будучи титулярным архиепископом вашей церкви Санта-Мария делле Лакриме, я мог бы сказать, что за одно только место, где она находится, Ватикан охотно заплатит сумму, которой хватит на пять больниц.
— Вы с ума сошли? — возмутилась княгиня. — Вы что же, предлагаете мне продать храм, принадлежащий роду Сантиори уже много веков? И все для того, чтобы построить какую-то клинику для чужих людей где-то в джунглях?
Тим отчаянно пытался сдерживать свой гнев. «Она женщина. Она одинокая. Она немолодая». Но его уже прорвало:
— Ваша светлость, у вас в столовой висят картины, которые украсили бы собрание любого музея в любой столице мира. Мы то и дело слышим, как то одна, то другая картина продается с аукциона за баснословные деньги. У вас же все стены увешаны работами старых мастеров!
Обливаясь потом и задыхаясь, Тим сделал паузу, чтобы немного успокоиться.
Княгиня, однако, не потеряла хладнокровия. Она просто сказала:
— Я полагаю, друг мой, вам сейчас лучше уйти.
— Простите меня, — тихо сказал он. — Я забылся. Мне правда очень стыдно…
Она улыбнулась.
— Мой дорогой Тимоти, я не знаю человека с более чистой душой. Я вами восхищаюсь и всегда буду вспоминать вас с большой теплотой.
Его отлучили от дома.
Раньше, в минуту подобного унижения, Тим бросился бы за советом и утешением к своему наставнику. Сейчас Аскарелли лежал на смертном одре и, без сомнения, ожидал его возвращения со щитом. Тиму было так стыдно, что он не мог заставить себя сразу идти в клинику.
Когда наконец небо стало еще мрачнее, чем его настроение, он направился к больному. Его опять ждал профессор Ривьери. Лицо его было озабоченным. Тимоти приготовился к худшему.
— Профессор, он не скончался?
Тот помотал головой.
— Начались осложнения с сердцем. Боюсь, он может не дожить до утра.
— Но он еще в состоянии меня узнать? — забеспокоился Тим.
— Да, архиепископ Хоган. Вы, кажется, единственный, кого он помнит по имени. Он просил, чтобы вы совершили соборование, — степенно добавил он.
Тимоти кивнул.
— Вы не попросите вашего капеллана одолжить мне столу и все остальное? — Голос у него дрогнул.
Врач положил руку Тиму на плечо и мягко произнес:
— Он прожил долгую и счастливую жизнь. Мне кажется, он готов встретить смерть.
Спустя четверть часа Тим уже был у постели старика. Тот дышал с большим усилием и, будучи преданным слугой церкви, остатки сил направлял на повторение за Тимом латинских слов обряда.
Потом Тим сидел и смотрел, как Аскарелли погружается в сон, который наверняка станет для него последним. Тем не менее он дал зарок не отходить от его постели, чтобы служить старику утешением, даже если тот проснется всего на мгновение.
В самом начале двенадцатого его преданность была вознаграждена. Латинский писец Ватикана открыл глаза и прошептал:
— Это ты, Тимотео?
— Я, отец мой. Постарайтесь не напрягаться.
— Не беспокойся, figlio. — Каждое слово давалось ему с трудом. — Как сказал поэт: «Nox est perpetua una dormienda» — «У меня вечная ночь для сна».
В подтверждение того, что ум его еще бодр, старик заставил Тима в деталях рассказать о своей встрече с княгиней Сантиори. Ну, уж нет, подумал Тимоти, не стану я его расстраивать. С другой стороны, если он еще помнит, куда я ходил днем, то вполне может предаться своему любимому развлечению — изобличению лицемеров.
И Тим поведал ему свою историю, представив себя в идиотском свете и всячески подчеркивая комический аспект состоявшегося разговора. Но когда рассказ был окончен, он не сумел скрыть всю глубину своего разочарования с помощью подходящей шутки.
Старый писец взглянул на него и философски вздохнул, словно желая сказать: «А что еще ты ожидал от этой лицемерки?» И переменил тему:
— А знаешь, Тимотео, для такого педанта, как я, даже смерть — своего рода научный опыт. Весь вечер, пока тебя не было, я вспоминал о строчках, написанных Софоклом, когда он, как я сейчас, стоял на краю могилы. Помнишь «Эдипа в Колоне» — как старый царь обращается к дочерям? — Он наморщил покрытый испариной лоб, пытаясь поточнее припомнить цитату. — «Одно слово примиряет нас с невзгодами жизни, и это слово — любовь». — Из-под тяжелеющих век он повел глазами в сторону своего воспитанника. — Ты помнишь, как там… По-гречески…
— «То филеин», — подхватил Тим по-гречески. — «Земная связь».
— Ты меня всегда выручаешь, — слабо улыбнулся Аскарелли. — И это наполняет смыслом все мое существование. Легко человеку церкви любить Господа. Труднее любить другого смертного. Но если бы земная любовь не имела никакого значения, зачем бы тогда мы приходили в этот мир? Да будет благословен Господь, который дал мне тебя, Тимотео. Чтобы я мог разделить с тобой свою любовь к Нему.
Старик без сил уронил голову на подушку. Несколько минут он, казалось, собирал последние силы, чтобы произнести последние важные слова. Но единственное, что он смог сказать, было: «Grazie, f^iglio mio…»
Еще через десять минут пришел профессор Ривьери и, проверив жизненные функции, выписал свидетельство о смерти папского писца, отца Паоло Аскарелли, монаха ордена иезуитов.
Тима покинули все.
Монсеньор Мерфи дожидался в кабинете врача вместе с Гильермо Мартинесом, генералом ордена иезуитов.
Кивнув Тиму в знак приветствия, секретарь понтифика обратился к отцу Мартинесу:
— Его Святейшество глубоко скорбит в связи с кончиной отца Аскарелли. И выделяет необходимый транспорт для перевозки тела отца Паоло в фамильное поместье в Пьемонте.
— Монсеньор Мерфи, — вежливо перебил Тим, — а мне можно будет присоединиться?
Секретаря опередил отец Мартинес:
— Без сомнения, Ваша честь. Паоло вас любил. Говорил о вас с неизменной симпатией и восхищением.
Из-за подступившего к горлу кома Тим с трудом выговорил:
— Это было взаимное чувство.
Прошло два дня, и Тим с четырьмя священниками-иезуитами и отцом Мартинесом на папском лимузине выехал на север. Дорога лежала через плодородные поля долины По. Все, несомненно, скорбели, но долгая жизнь, прожитая отцом Аскарелли, служила скорее источником воспоминаний, нежели грусти.