Сокол, № 1, 1991
Шрифт:
— Ну и чего? — снова спросил Ефим.
— Чего, чего, чертежей нет, где искать? Спасибо, дядя Миша надоумил. Был, говорит, в старину такой обычай: при закладке храма под алтарем зарывали ценности, что жертвовали люди.
Ефим даже встал при этих словах, рассерженный, заходил по гулкому подвалу.
— Так там же теперь яма, бассейн. Все же вырыто.
— Это теперь яма, а тогда, после взрыва, гора была, а под ней все целое.
— Но теперь-то яма. Золото вырыли.
— Вырыли…
— Ну вот, а то — золото, золото! Теперь только золотничать остается. Вот оно. — Ефим ударил кулаком по черному стояку. — Может, ты
Ефим недобро поглядел на старика, помотал головой. Вертелось в голове какое-то всеобъясняющее слово, не вспоминалось.
— А можа, осталось? Можа, поглядим?
Старик указал недопитым стаканом в темень за трубами, где был его, Ефимов, закуток и ржавая дверь в подземелье. Ефим поежился, вспомнив холод и крыс, и жуть, которую испытал однажды, но сказал бодро:
— А чего. Говори, где — я погляжу.
— Один не найдешь, вместе надо. Как вот дверь открыть?
— Не проблема.
— Открывал? — насторожился старик.
— Давно.
— Далеко ходил?
— Не. Противно там и вообще…
— Это верно. Ну да надо пойти. Фонарь-то есть?
— Фонарик электрический.
— Не годится. Надо, чтоб надолго.
— Аккумуляторный?
— Хоть бы и аккумуляторный.
— Дома у меня есть. Ты посиди, я сбегаю.
Он быстро оделся, но вдруг спохватился: а ну как старик без него заберет золото и бутылку заодно и смоется?
— Я тебя запру, — сказал твердо. — Чтобы не лезли. Заперто и заперто…
Простучали шаги на лестнице, громыхнул наверху замок, и все стихло. И тогда из серой стены вычленилась фигура человека, медленно проявились черты лица, как проявляется изображение на фотобумаге, опущенной в раствор. Еще через минуту перед стариком стояла точная копия бывшего дружка Петра Маринина, молодого, каким он был полвека назад, с усиками, как у ресторанного щеголя, только что глаза — черные провалы. Старик поежился. Который раз встречался он с этим оборотнем, а все жуть берет. Сказал сердито:
— Чего опять явился? Я свое дело знаю.
— Мы верим вам, — сказал оборотень голосом, совсем не похожим на голос былого Петра. — Но у нас все ждут результатов.
— Как будут, узнаете. А пока не лезьте. Перепугаете мне слесаря, как я тогда под землю попаду?
Фигура медленно растаяла. Старик пошевелился на скрипучем стуле, оглядел все стены, затем налил себе чаю, поставил локти на верстак и задумался, глядя сквозь стакан, который держал в руках. И опять поплыли перед ним воспоминания: жаркий летний полдень, искрящаяся гладь реки, заросли лопухов на берегу, белых от пыли, слетающей с горы камней и щебня, оставшихся от первого Храма Москвы…
В тот день проснулся Климов, как всегда, с ранними гудками. Кричали, заливались фабрики да заводы, звали рабочих. Люди узнавали свои гудки и спешили на зов, боясь опоздать. Всяк знал: на бирже труда очередь нескончаемая, не дай бог оказаться в хвосте. Все равно вскакивать тогда с гудками и бежать. Куда? На биржу труда. Горька шутка. Кто не испытал, тот не знает.
Климов не спешил. Рабочий день у него начинался не так, как у всех, и работа была интеллектуальная, ответственная — в ВОХРе «Дворецстроя». До строительства дворца было еще далеко, и всех удивлял парадокс: был Храм — никто не охранял, стал кучей щебня, — появилась охрана, даже и вооруженная. Воровать было нечего, — все растащили да разворовали еще до взрыва, но охранников нагнали много. В эту кучу-малу попал и Климов. Конечно, по милицейской рекомендации и, конечно, с заданием — приглядываться, не объявятся ли те двое, которые говорили о золоте под Храмом.
Работы по разборке камня велись круглые сутки. Ночью вся огромная площадь, огороженная заборами, освещалась яркими лампами, и нести службу ВОХРу было совсем не трудно. Охранники мучительно зевали от скуки на своих постах, не зная, кого куда не пускать, кого с чем задерживать. Маялись все, кроме Климова. Этот и в свободное время приходил на площадку, гулял по охраняемой зоне и вокруг нее, всматривался в лица. Лиц тех двоих в день взрыва Храма он толком и не видел, помнил их по фигурам — один длинный, в шинели, другой короткий, в полушубке. Но летом люди одевались по-другому, длинных да коротких попадалось много, иногда они были и вместе, но все не узнавались. Жаловался Петру Маринину на свою следопытскую неспособность, а тот успокаивал: появляться-де ворам пока рано, вот очистится от щебня цокольная часть, тогда жди. Подозревал Климов, что не один он на стреме, но кто был еще, ему не докладывали, а сам не спрашивал, боясь быть назойливым.
А вот старательность, думал, всегда на пользу. И в этот день, как делал не раз, Климов задолго до своего часа заступления на пост пошел на объект. Пошел пешком через Арбатскую площадь, по Гоголевскому бульвару.
Москва жила безоглядно-торопливой, суетной своей жизнью. Звенели трамваи, цокали по мостовым извозчичьи лошади, гремели телеги ломовиков, работяги катили во всех направлениях двухколесные тележки, груженные разной разностью. Оголодавшие за ночь разбойные московские воробьи отчаянно орали_ и дрались над каждой кучей свежего лошадиного помета…
Много было и нового в Москве. Обыватели ходили глядеть на первые в городе улицы, залитые черным мягким асфальтом, на котором не слышно было даже телег. Вот-вот должны были появиться троллейбусы, ездить на них будто бы одно удовольствие — быстро и никакого трамвайного дребезга. За Тверской заставой на месте заросших прудов строился грандиозный стадион «Динамо», и там толпами собирались любопытные. Говорили о новом поветрии — парашютных вышках, кто с какой да сколько раз сиганул. Говорили о еще для всех загадочном метро, которое неусыпно рыли кротовики-метростроевцы. Не переставали говорить и о взорванном Храме Христа Спасителя, но не как прежде. Потрясший москвичей взрыв заслонялся в памяти множеством других взрывов. Церкви рушили — что ни день, то новую…
Никак не мог Климов привыкнуть к пустоте в конце бульвара. Прежде купола Храма сияли над всей Москвой, и в солнечный день, казалось, разливали по окрестным улицам золотое свечение. Храм, все выше вздымавшийся впереди, рождал ощущение незыблемости и покоя. Именно покоя, какой приходит к человеку при неизменности его бытия, рождающего в душе благость и уверенность.
А теперь Климов чувствовал, как с каждым шагом к пустоте за домами что-то сжимается в нем, будто впереди неизвестность, даже опасность. И все возвращалось к нему ощущение выдернутого зуба, появившееся тогда, в день взрыва, и он машинально оглаживал языком десны, и в душу его заползала тоскливая горечь о навсегда утраченном, невозвратном.