Шрифт:
Пеан [1] 1
ПИФОН
Когда время заменяли времена года
Стоял осенний пасмурный день, когда Аполлон вышел из своей пещеры на Делосе и уселся на камень у входа, чтобы посмотреть, не летят ли лебеди. Зеленовато-серое море простиралось далеко внизу. С годы открывался хороший обзор, но никаких лебедей Феб не заметил и, вздохнув, принялся мастерить флейту.
Раз в год с наступлением холодов Трехликая Мать позволяла ему ненадолго вернуться на свой далекий
1
Пеан — торжественный гимн в честь Аполлона.
Когда дни становились короче, а ночью траву покрывал иней, добрые соплеменники посылали за ним лебедей, и те пели над Делосом свою приветственную песнь, а солнечный лучник отвечал им на флейте. Так они находили его среди камней на вершине горы и уносили с собой.
Но сегодня флейта не давалась Фебу в руки. То ли ветка была слишком толстая, то ли дырочки слишком маленькие, но каждый раз когда Аполлон подносил инструмент к губам, ветер выдувал из него все ноты.
И этот же ветер, как назло, шелестел над головой лучника старой высохшей кожей, висевшей на дереве у входа в пещеру. Когда-то она принадлежала Марсию, рапсоду Великой Богини.
Феб был неравнодушен к музыке и потратил много свободного времени, чтобы достичь совершенства в игре на разных инструментах. Великая Мать не одобряла его увлечения, считая, что оно отвлекает лучника от его прямых обязанностей — летать над землей и карать провинившихся.
Поэтому год назад на состязаниях в Дидиме богиня приказала мышам перегрызть струны аполлоновой лиры и вдохнула небывалый дар в уста Марсия. Когда он кончил играть, все рукоплескали. А на жалкую песню испорченной лиры Феба никто не обратил внимания.
Так Великая Мать наказала своего лучника за упрямство. Но она любила во всем равновесие и сразу после состязаний приказала Аполлону живьем содрать с победителя Марсия кожу, а потом убить его. Ибо не может смертный делать что-либо лучше бога.
Феб и сам был готов оторвать наглецу голову, а Марсий не оказал никакого сопротивления, поскольку во всем повиновался воле Трехликой.
Затем богиня велела повесить кожу певца на дерево возле жилища лучника, кости зарыть под корнями, а голову насадить на верхушку, чтоб она пророчествовала птицам.
Аполлон спросил, нельзя ли сделать это где-нибудь в другом месте, а не там, где он любит посидеть после обеда. Но Трехликая ответила, что таково ее наказание за убийство, ибо даже совершенный по приказу свыше грех все равно остается грехом и требует искупления. Иначе равновесие будет нарушено, и мир рано или поздно упадет.
С тех пор голова Марсия каждое утро предсказывала Фебу неприятности. А поскольку его слова были пророчествами, то сбывались с вероятностью 10 к 10. Кожа певца высохла и скрутилась в трубки, на которых налетающий ветерок выводил самые прекрасные, самые нежные, самые трогательные мелодии в мире. Сам же гипербореец с тех пор, как повесил трофей у входа, не мог не только повторить ни одной ноты, но даже вырезать простейшей свистульки.
И вот, когда Феб готов был уже сломать дудку об колено, он услышал голос своего вечного врага.
— Флейта не поет, потому что ты вырезал ее не из того дерева. — сказала голова. — Дуб слишком толстокож и неподатлив для музыки.
Аполлон молчал, ожидая продолжения. Голова обычно болтала много.
— Срежь верхние ветки ольхи, на которой я вешу, — продолжал Марсий. — Сделай из них флейту и ступай на север в Дельфы к святилищу Великой Матери. Там ты сыграешь самую прекрасную мелодию и встретишь свою судьбу.
— Почему я должен тебе верить? — пожал плечами Феб. — Ты хочешь отомстить и, ясное дело, хорошего не посоветуешь.
Но голова равнодушно молчала, как бы впав в сон.
Аполлон и сам иногда пророчествовал и знал, что отрезанные головы слов на ветер не бросают. Ведь они говорят не сами по себе, а по велению свыше. Значит спорить нет смысла.
Лучник пошел к зарослям ивы у небольшого озерка ниже по склону, срезал несколько прутиков и принес к дому. Потом залез на ольху, сломал у нее вершину, пересадив голову пониже, а ветку для флейты обстучал ивовыми прутиками, чтобы снять с нее шкуру.
Инструмент вышел из рук необыкновенно быстро и сам засвистел на ветру: иди в Дельфы, Дельфы, Дельфы…
Грустно повздыхав, что так и не дождался в этом году лебедей, Феб собрался в путь и зашагал на север. Он шел мимо зеленых еще полей, мимо пожухлых виноградников, каменных россыпей и по-осеннему холодных водопадов, уже крутивших первые желтые листья. А флейта пела такую песню:
«Я бедный Марсий, которого убил Аполлон. Он содрал с меня кожу и думал, что я замолчу. Но я пророс в сердцевине ольхи. Тогда меня срезали и снова содрали кожу. И я опять пою. Так Жизнь и Смерть меняются своей добычей без всякого ущерба друг для друга».
Придя в Дельфы, Феб нашел небольшую рощицу вблизи круглого святилища Пупа, сел там на камень, и стоило ему приложить флейту к губам, как она зазвенела соловьиной трелью при Луне, закуковала кукушкой над чужим гнездом, засвистела жаворонком в весеннем небе, залилась скворцом на черной, свободной от снега земле, заплакала, как журавль по осени, покидая родные места…
Солнечный лучник играл и сам не верил, что ноты вернулись к нему, а пальцы на дырочках флейты больше не кажутся деревянными. Мелодия Года заставляла плакать и смеяться, но, видимо, была слишком громкой. Потому что на ее звуки из святилища вышла сонная Пифия — жрица священного Змея, жившего под камнями.
— Уходи отсюда, несчастный. — сказала женщина. — Ты разбудишь Пифона и он съест тебя.
Но Аполлон, увлеченный своей новой мелодией, не обратил на жрицу никакого внимания.
— Убирайся, — сказал он, — и вымойся для начала. Ты воняешь мышами и змеиным пометом.
— Чем же мне еще пахнуть, — удивилась Пифия, — Если я кормлю священного Змея и живу в его доме? — она тряхнула нечесаными черными волосами, подвязанными старой змеиной шкурой, и скрылась в святилище.
Тем временем Пифон, первопричина многих бедствий, рожденный Великой Матерью в день гнева от удара ладонью о землю, мирно дремал под камнями. Он поел мышей, напился молока и, свернувшись в клубок, грезил сны, о которых мог поведать Пифии прихотливыми изгибами своего тела.