Сокровища поднебесной
Шрифт:
Выехав из столицы, мы обогнули берег похожего на море озера под названием Урмия, которое иначе называли «море Заката». Затем нам пришлось подняться вверх и перейти горы, которые были северо-западным рубежом Персии. Одна из горных вершин в этом хребте, сказал отец, была той самой библейской горой Арарат, однако она находилась в стороне от нашего маршрута, поэтому мне не представилось возможности взобраться на нее и отыскать какие-нибудь следы ковчега, который все еще там находился. Но я не расстраивался, поскольку совсем недавно взбирался на другую гору, чтобы взглянуть на след, который, возможно, принадлежал Адаму, а ведь по сравнению с ним Ной выглядел
Надо вам сказать, что границы всех находящихся поблизости стран и земель все время менялись, и так продолжалось уже много лет. То, что когда-то было частью христианской Византийской империи, стало теперь Империей сельджуков, находившейся под властью турок-мусульман. В то же время все эти восточные части государства были также известны и под старыми названиями, которые им некогда дали народы, заселявшие эти земли еще до начала времен; они наверняка не могли и помыслить, что когда-нибудь не будут их полновластными хозяевами, и уж точно никогда бы не признали никого из современных выскочек-правителей и современные линии границ. Таким образом, страну, куда мы спустились с гор из Персии, можно было называть по-разному: Турцией — по названию народа, который правил ею; Империей сельджуков, как называли ее сами турки; Каппадокией — таким было ее название на старинных картах; или Курдистаном — ибо народ, населявший ее, назывался курдами.
Эта земля была зеленой и радостной, и даже самые ее дикие части едва ли можно было назвать дикими вообще: она выглядела искусно обработанной, с округлыми холмами, покрытыми луговой травой, перемежающимися зарослями леса, так что вся местность в целом имела вид искусственно созданного парка. Здесь было много хорошей воды — как сверкающих ручьев, так и огромных голубых озер. Все люди здесь были курдами: некоторые из них были крестьянами и жили в деревнях, но большинство до сих пор оставались кочевниками, перегонявшими с места на место отары овец и стада коз. Они были такими же красивыми, как почти все мусульмане, которых я видел в других странах, — темноволосые и темноглазые, но со светлой кожей. Мужчины были высокими и крепко сбитыми, они носили большие черные усы и славились как жестокие бойцы. Курдские женщины хотя и не отличались особым изяществом, однако были хорошо сложены, привлекательны — и независимы. Они отказывались носить покрывало или жить в гареме, в отличие от остальных женщин-мусульманок.
Курды приняли нас троих довольно радушно — кочевники обычно оказывают гостеприимство тем, кто похож на них, — но они бросали враждебные взгляды на наших монгольских провожатых. Для этого имелись причины, ведь Империя сельджуков была вассальным государством персидского ильханата. Это началось еще в те времена, когда турецкий министр-предатель по глупости убил царя Килиджа — того самого, что был отцом моей давней подруги Мар-Джаны, — и узурпировал трон, пообещав, что станет подданным Абаги, который в то время был ильханом. Таким образом, эта Империя сельджуков, хотя и считалось, что ею якобы правил царь Масуд в столичном городе Эрзинджане, в действительности подчинялась сыну Абаги, регенту Гайхаду, из дворца которого в Мараге мы только что прибыли и чья личная стража нас сопровождала. Мы, путешественники, были желанны здесь, однако этого никак нельзя было сказать о монгольских воинах.
Можно предположить, что на всем протяжении истории курды восставали против всех правителей-некурдов, которых им навязывали, и совершенно не важно, где находился их дворец, в Мараге или Эрзинджане, потому что здесь, в сотне фарсангов или даже больше от любого из этих городов, у них не было вовсе никаких правителей. Во всяком случае, они, бесспорно, от души ненавидели как турок, так и монголов. Мы узнали, как сильно курды умеют ненавидеть, когда однажды днем остановились у какой-то одинокой лачуги, чтобы купить на ужин овцу.
Человек, который явно был хозяином этой самой лачуги, сидел на ее пороге, накинув себе на плечи овечьи шкуры, словно страдал от простуды. Мы с отцом и один из монголов подъехали к порогу и степенно спешились, однако пастух не встал навстречу гостям из вежливости. У курдов свой собственный язык, но все они довольно хорошо говорили по-турецки, точно так же как и сопровождавшие нас монголы. Так или иначе, я обычно понимал их разговор. Наш монгол спросил курда, не продаст ли он нам овцу. Но хозяин лачуги, который продолжал сидеть и хмуро смотреть в землю, отказал, заявив:
— Не хватало еще торговать с нашими угнетателями.
Монгол возразил:
— Никакие мы не угнетатели. Эти странники — ференгхи, просят оказать им услугу и заплатят за это, а между прочим, твой Аллах предписывает оказывать гостеприимство странникам.
Пастух ответил, но не строптиво, а как-то обреченно:
— Но ведь вы, монголы, тоже будете есть овцу.
— Ну и что из того? Раз ты продаешь животное ференгхи, какое тебе дело, что с ним станется дальше?
Пастух засопел и сказал, чуть не плача:
— Я уже оказал услугу турку, который проезжал здесь недавно. Помог ему поменять сломанную подкову у его лошади. За это меня выпорол Чити Аякабби. За самую маленькую услугу для простого турка. Estag farullah! А что сделает со мной Чити, если прознает, что я помогал монголу?
— Послушай! — резко бросил наш сопровождающий. — Ты продашь нам овцу или нет?
— Нет, я не могу.
Монгол язвительно усмехнулся.
— Ты даже не можешь встать, подобно мужчине, который бросает вызов. Прекрасно, трусливый курд, ты отказываешься продавать? Тогда, может, ты встанешь и попытаешься помешать мне взять овцу?
— Нет, я не могу. Но я предупреждаю: Чити Аякабби заставит вас пожалеть, если вы ограбите меня.
Монгол издал отрывистый смешок и топнул ногой по пыльной земле перед сидевшим мужчиной, затем вскочил на коня и отправился отбивать от отары, которая паслась на лужайке за лачугой, жирную овцу. Я остался на месте, охваченный любопытством, пристально рассматривая притихшего и напуганного пастуха. Я знал, что «Чити» означает «разбойник», так же хорошо, как и то, что «Аякабби» означало «сапожник». Я ломал голову, что же это за бандит такой, который именует себя Разбойником-Сапожником и в то же время сурово наказывает своего собрата курда за то, что тот оказал совсем незначительную услугу простому турку.
Я решил расспросить мужчину:
— Что все-таки этот Чити Аякабби сделал с тобой?
В ответ курд молча приподнял край овечьей шкуры, которая прикрывала его ступни. Стало понятно, почему он не мог встать, чтобы приветствовать нас, и я вдруг догадался, по какой причине этот курдский бандит носил такое странное прозвище. Обе ступни пастуха были босыми, покрытыми запекшейся кровью и усеянными гвоздями — не шляпками, а выпирающими наружу концами — там, где к обеим его подошвам были прибиты железные подковы.