Сокровища поднебесной
Шрифт:
Я рявкнул на него:
— Ну и что дальше? Ты уже слышал эти угрозы какое-то время тому назад. Что ты сделал с тех пор? Ты задержался в его компании — искренне надеюсь на это, — чтобы убить сына шакала?
— Убить моего… убить главного министра ханства? Давай, давай, Марко. У тебя было столько же возможностей, сколько и у меня, и еще больше причин, но ты этого не сделал. Неужели ты хочешь, чтобы твой бедный дядя совершил это вместо тебя и чтобы его отправили на муки к Ласкателю?
— Adrio de vu! Я знаю, что ты убивал раньше, и без всяких там бабских терзаний. В этом случае у тебя было бы, по крайней мере, больше возможностей, чем у меня, избежать наказания. Полагаю, у Ахмеда в покоях тоже имеется задняя дверь, через которую араб тайно проникает к себе, как это проделываешь ты?
— Кем бы он ни был, Марко, он главный
— Вот. Ты почти произнес это. Не самого убийства ты боишься и не расплаты за него. Кстати, я и сам не боюсь убить или умереть. Поэтому вот что я тебе обещаю: я доберусь до Ахмеда прежде, чем он доберется до меня. Ты можешь сказать ему об этом, когда вы в следующий раз будете в объятиях друг друга…
— Марко, прошу тебя, как я просил его, подумай! Ахмед, по крайней мере, сказал тебе правду. Во всем ханстве не найдется ни одного свидетеля, который может выступить против него, его слово весит больше, чем твое. Если ты вступишь с арабом в противоборство, ты пропадешь.
— А если я не сделаю этого, то тем более пропаду. Поэтому все дело только в нерешительности — на самом деле ты тревожишься только об одном, боишься потерять своего жестокого любовника. Тот, кто с ним, тот против меня. Мы с тобой одной крови, Маттео Поло, но если ты можешь забыть про это, то я тоже смогу.
— Марко, Марко. Давай обсудим это как разумные мужчины.
— Мужчины? — Мой голос сломался на этом слове, от невероятной усталости, смущения и горя. Я привык чувствовать себя в присутствии дяди зеленым юнцом с тех самых пор, как еще мальчишкой отправился с ним в путешествие. Но теперь неожиданно, в присутствии этой карикатуры на него, я вдруг почувствовал, что гораздо старше его и сильнее. Но я не был уверен, что достаточно силен, чтобы выдержать это новое противоречивое чувство — вдобавок ко всем тем чувствам, которые всколыхнулись во мне в тот день, — я боялся, что могу сам сломаться и начну хныкать и рыдать. Чтобы избежать этого, я снова до крика повысил голос: — Мужчины? Да неужели? — Я схватил с прикроватного столика ручное латунное зеркальце. — Взгляни на себя, мужчина! — Я швырнул его на обтянутые шелком, похожие на женские колени дяди. — Я больше не буду разговаривать с раскрашенной шлюхой. Если ты хочешь поговорить еще, пусть это произойдет завтра, и приходи ко мне с чистым лицом. А сейчас я отправляюсь спать. Это был самый трудный день в моей жизни.
Это была правда, но день еще не закончился. Я поковылял к своим покоям, словно загнанный и израненный заяц, который успел добраться до своей норы за миг до того, как в него вцепились зубы охотничьих псов. Комнаты были темными и пустыми, но я не заблуждался насчет того, что они были безопасной норой. Wali Ахмед мог прекрасно знать, что я один и беспомощен — он мог даже дать соответствующие приказания дворцовым слугам, поэтому я решил просидеть всю ночь, не ложась и не снимая одежды.
И только я, задремав, упал на скамью, как тут же подпрыгнул, проснувшись, — реакция загнанного зайца, — потому что дверь вдруг беззвучно распахнулась и комната осветилась тусклым светом. Я уже протянул руку к висевшему на поясе кинжалу когда увидел, что это была всего лишь служанка, безоружная и не представляющая угрозы. Слуги часто вежливо кашляли или издавали какие-нибудь предупреждающие звуки, прежде чем войти в комнату, но эта служанка так не сделала, потому что не могла. Это была Ху Шенг, Безмолвное Эхо. Хубилай-хан никогда ничего не забывал. И, несмотря на множество неотложных государственных дел, он помнил о своем недавнем обещании. Ху Шенг вошла, держа одной рукой свечу, другой она покачивала — возможно, потому что боялась, что я не узнаю ее без этого, — белой фарфоровой курильницей.
Девушка поставила ее на стол и подошла ко мне, улыбаясь. Курильница уже была заправлена дорогими благовониями tsan-xi-jang, и Ху Шенг внесла с собой аромат дымка, запах клеверного поля, которое нагрело солнце, а затем омыл мягкий дождь. Я тут же почувствовал счастье — облегчение и бодрость, после этого Ху Шенг всегда неразрывно ассоциировалась у меня с этим ароматом. Спустя долгие годы сама мысль о ней напоминала мне об этом аромате, и наоборот: настоящий запах клеверного поля напоминал мне о Ху Шенг.
Она достала из-за корсажа свернутую бумагу, протянула ее мне и подняла свечу так, чтобы я смог прочесть. Меня до того взбодрили и успокоили ее нежный облик и аромат клевера, что я раскрыл документ без всяких колебаний и мрачных предчувствий. Он был густо исписан черными ханьскими иероглифами, непонятными для меня, но я узнал огромную красную печать Хубилая, которая была поставлена поверх большей части документа. Ху Шенг подняла маленький пальчик цвета слоновой кости и показала им на одно или два слова, затем легонько постучала себя по груди. Я понял — это было ее имя в документе — и кивнул головой. Девушка показала на другое место в документе — я узнал иероглиф. Он был таким же, как моя личная печать yin, и она робко постучала по моей груди. Эта бумага была документом о владении рабыней, девушкой по имени Ху Шенг, Хубилай-хан передал это право Марко Поло. Я решительно кивнул головой, Ху Шенг улыбнулась, а я рассмеялся — первый радостный звук за долгое время который я издал, — после чего схватил ее в объятия, которые не были ни страстными, ни даже любовными, они всего лишь означали мою радость. Ху Шенг позволила мне обнять себя и в ответ тоже обняла меня свободной рукой, так мы и отпраздновали наше знакомство в новом качестве.
Я снова уселся, посадил девушку рядом и продолжал крепко сжимать ее в объятиях — возможно, это причиняло ей ужасное неудобство и привело в замешательство, но Ху Шенг ни разу не отклонилась и не пожаловалась на это — всю ту долгую ночь, которая вовсе даже и не показалась мне слишком долгой.
Глава 3
Я страстно желал поближе познакомиться с Ху Шенг — и даже сделать ей подарок, — но для этого нужно было дождаться утра. Однако к тому времени, когда через полупрозрачные окна стал виден первый отблеск рассвета, она спала в моих объятиях. Таким образом, я сидел тихо, держал девушку и, воспользовавшись случаем, рассматривал ее с восхищением и любовью.
Нет сомнений, что Ху Шенг была моложе меня, но насколько, я так никогда и не узнал, потому что она сама не имела представления, сколько ей лет. Точно так же не мог я предположить, объяснялось ли это молодостью, было свойственно ее расе или же объяснялось ее собственным совершенством, но лицо Ху Шенг не расплывалось и не обвисало во время сна, как это происходило с лицами других женщин. Ее щеки, губы, линия скул оставались невозмутимыми и спокойными. Ее кожа бледного персикового цвета, даже вблизи, была самой чистой и тонкой, которую я когда-либо видел, такой не было даже у статуй из полированного мрамора. Кожа была такой нежной, что на висках и под самым ухом я смог разглядеть проступающие тонкие голубоватые вены. Они просвечивали, как рисунки внутри тонких, словно бумага, фарфоровых ваз мастера горшечных дел, если держать их на свету.
И еще кое-что я понял, пока у меня была возможность пристально рассматривать черты лица Ху Шенг. Раньше я считал, что у всех местных мужчин и женщин глаза были узкими, как прорези, — раскосыми, как однажды выразился Хубилай, — лишенными век, невыразительными и непроницаемыми. Но теперь, вблизи, я мог рассмотреть, что просто веки у них располагаются под необычным углом и что глаза Ху Шенг имели роскошные безукоризненные веера прекрасных, длинных, изящно изогнутых черных ресниц.
Когда же наконец усилившийся в комнате дневной свет разбудил девушку и она открыла глаза, я увидел, что они были даже больше и ярче, чем у западных женщин. Они были насыщенного темно-коричневого цвета, как gahwah, но с рыжеватыми искорками, белки же глаз отличались такой белизной, что отливали синевой. Глаза Ху Шенг, когда она раскрыла их, сначала были полны ночных грез — как и у всех людей при пробуждении, — но затем, когда привыкли к дневному свету и реальному миру, они ожили и выразили настроение, мысли и чувства. Они отличались от глаз западных женщин лишь тем, что их взгляд нельзя было так вот просто взять и прочесть. Они вовсе не были загадочными, просто просили у того, кто в них смотрел, некоторого внимания, предлагали ему озаботиться тем, что же за послание в них содержалось. Что касается глаз западных женщин, то они говорили с каждым, кто только посмотрит в них. То, что было в глазах Ху Шенг, предназначалось лишь одному человеку — вроде меня, — который действительно хотел все узнать и брал на себя труд поглубже заглянуть в них, чтобы это увидеть.