Сокровища Рейха
Шрифт:
– Я уйду отсюда живым?
Толстые губы Сент-Джона сморщились.
– На вашем месте я бы на это не рассчитывал, мистер Купер. Нереально, вы же сами понимаете. – Он устало посмотрел мне в глаза. – Не осуждайте старика Сент-Джона. Я всего лишь солдат. И я искренне сожалею. Пусть вас утешит то, что, доживи вы до моего возраста, вы непременно стали бы оглядываться на прошлое и задавать себе вопрос: какой был смысл… если вообще был какой-то смысл. Вы ничего не потеряете, о чем стоило бы сожалеть. – Его голос звучал так, будто Сент-Джон нес на своих плечах тяжелую ношу.
Считая себя почти что мертвым, я медленно тащился назад по лабиринту комнат, по коридорам,
Котман, должно быть, почувствовал на себе мой сверлящий взгляд, обернулся, холодно мне поклонился, не прерывая разговора с человеком, которого, как мне показалось, я где-то уже видел и который, похоже, успешно перенес пластическую операцию, в результате чего лицо его стало гладким и неподвижным.
На противоположном конце зала из балконной двери показался Питерсон, стряхивая с плеч снег. Я настиг его прежде, чем он снова исчез.
– Нас собираются убить! – выпалил я.
– Кто вам это сказал?
– Да все они! – неопределенно махнул я рукой. – Брендель, Зигфрид. И даже Мартин Сент-Джон. Я только что разговаривал с ним. Он сказал, что сожалеет, но ничего не может поделать. – Я истерически рассмеялся. – Вообще-то он был настроен очень благожелательно.
– Купер, слушайте, что я вам скажу. Вы сейчас немного пьяны. Если вы немедленно не протрезвеете, вы можете больше не думать о том, кто именно вас убьет, потому что я сам вас прикончу. – Он замолчал, чтобы до меня дошел смысл его слов. Питерсон и в самом деле мог пристрелить меня. – А теперь говорите, черт побери, где вы с ним столкнулись?
– Там, в задних комнатах, – кивнул я через плечо. – Он сказал, что он всего лишь солдат и получает приказы от Бренделя. Сказал, что этот дом – центр их организации, штаб-квартира «Шпинне». Сообщил, что есть еще одна инстанция выше, откуда поступают указания Бренделю, но сам он не знает, где она находится. – Я вздохнул.
Питерсон отобрал у меня шампанское, выплеснул его в стоявшую неподалеку кадку.
Снежинки таяли на его парике.
– Самое поразительное в их шарашке – это структура. Она как скульптура: спицы, стержни, изгибы. Все это сходится в нужном месте, но, только отойдя немного, можно увидеть фигуру в целом. Мы все время смотрели с близкого расстояния, различали лишь отдельные части каркаса. А нам надо было несколько отступить назад… чтобы получить полное представление о том, что это такое…
– И что же это?
– Земной шар, я полагаю. Подумать только, что ваш брат совсем случайно впутался в это! – Он вскинул голову, взглянул на меня. – Можете себе вообразить, как они всполошились, узнав об этом: совершенно посторонний человек набрел на их произведение искусства, сначала отломил кусок, потом что-то согнул… словом, поработал на совесть. – Он энергично замотал головой. – Представляете, Купер, что значит для них эта структура?! А тут какой-то несчастный сукин сын в поисках своей идиотки сестрицы проникает к ним и поднимает шум. Тот еще мир, ничего не скажешь, а?
Казалось, Питерсон совсем забыл о том, что нам грозило. А мне, помимо прочего, ужасно захотелось в туалет.
– Кстати, а вы-то где пропадали? – спросил я.
– Выходил подогнать машину. Поставил ее у самого спуска, сказал тем недоумкам на стоянке, что
– Мне необходимо в туалет.
– Наверху.
Он пошел вместе со мной в вестибюль. Время близилось к полуночи, ручки реостатов перевели почти что в нижнее положение, значительно уменьшив силу тока, так что хрустальные канделябры едва светились. Слуги бесшумно сновали по комнатам, зажигая свечи в затейливо декорированных подсвечниках. Тени прыгали все неистовее – это суетливо, неуемно, несмотря на поздний час, веселились гости. В мягком полумраке не столь отчетливо видны были морщины и лысины, зато ярче горели ордена и медали, а бриллианты сверкали при малейшем движении дам.
– Вон тот человек и есть ваш друг Сент-Джон? – Питерсон указал сигарой в сторону.
Я кивнул.
– Боже, какая мразь! – произнес он с нескрываемым отвращением. – Он весь обляпан пищей. Ладно, мне с ним надо кое о чем потолковать. Вы ступайте, ищите туалет… А-а, вот и доктор Рошлер. Он выглядит все так же плохо. Это вызывает у меня беспокойство. Побеседуйте с ним при случае… – Питерсон говорил несколько рассеянно, наблюдая за Сент-Джоном, который, держа тарелку с закусками, болтал с молодой особой, длинные светлые волосы которой то и дело попадали в его салат. Питерсон потрепал меня по руке и неожиданно чихнул. – Вот что значит бегать раздетым в такой чертовский снегопад. В моей памяти вы всегда будете ассоциироваться со снегопадом.
Там, где лестница делала поворот, находилась обширная площадка размером с хорошую комнату, с тяжелыми портьерами по обеим сторонам высоких окон, терявшихся где-то в темноте под потолком. Свечи в массивных бра излучали теплый, мягкий свет.
Чувствуя от страха слабость в коленях, я присел на огромный старый диван у окна. На площадке стояли письменный стол, огромное кожаное кресло и книжный шкаф. Окно выходило в сторону длинного, машин на шесть, гаража. Густо валил снег в слабом свете фонарей вдоль подъездной дорожки; на лужайке перед домом он лежал нетронутым, и казалось, что она покрыта толстым слоем белой глазури. Но мне некогда было любоваться всем этим – я искал туалет.
На втором этаже царило безмолвие – голоса и звуки не долетали сюда, что, впрочем, было неудивительно: зал, где собрались гости, находился слишком далеко. Здесь на стенах висели гобелены, на которых в полумраке с трудом можно было различить сцены охоты. Пляшущие по гобеленам тени оживляли их, и единственное, чего недоставало сейчас, – это визга и предсмертного хрипа зверя.
Дверь в туалет оказалась слегка приоткрыта. Он был огромным: душевая кабина, ванна, закрытая дверь, ведущая в спальню, унитаз, двойная раковина, биде, зеркало в человеческий рост и изобилие всякого рода полотенец. Я щелкнул выключателем, и по помещению разлился бледный розоватый свет.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я настолько успокоился, что начал различать доносившиеся до меня голоса, мужской и женский… Они раздавались из-за закрытой двери.
– Я спрашиваю тебя, что мне с тобой делать? Что? – Я узнал Бренделя. Он говорил по-английски и, видимо, старался сдерживаться, поэтому голос его звучал сдавленно. – Отвечай! – Он явно терял терпение.
В голове у меня гудело. Я алкоголик, и Питерсон прав: мне надо протрезветь.
– Черт тебя подери, отвечай мне! Говори, чего ты от меня хочешь! – Он швырнул что-то об пол, и она в испуге вскрикнула: