Сокровища Валькирии. Страга Севера

Алексеев Сергей Трофимович

— Ты уже безумец! Немедленно и навсегда перестань думать о том, что видел. Не смей вспоминать!

— Почему?! — изумился и устрашился он. — Почему ты мне запрещаешь?

— Потому что твой разум горит! — прежним тоном вымолвила она. — Ты впадаешь в истерику!.. А разум гоя всегда холоден и спокоен. Не перестанешь думать — сойдёшь с ума. Ты не первый!.. Пока имею силу — охраню тебя и спасу. Потом — не знаю… Научись владеть собой. Остуди голову! У тебя жар!

— Неужели я никогда не вернусь туда?

— Ты пока не готов к познаниям Известий, — металл в её

голосе начал плавиться. — И пусть тебя это не смущает. Ведь ты пришёл к нам из мира, которым правят кощеи. Они используют жар твоего разума, получают чистую энергию и за счёт неё становятся бессмертными. Всю свою историю человечество стремилось избавиться от кощеев, но жажда свободы зажигала огонь сознания и становилась питательной средой. Как только кощеи начинают голодать, принимаются рассеивать мысль о свободе, насыщают человеческий разум нетерпением, желанием борьбы, истеричностью… С горячей головой никогда не разорвать этот круг. Пока ты не научился управлять собой, забудь дорогу в пещеры, не вспоминай о сокровищах. А я тебе помогу, — она по-матерински обняла его, прижимая голову к груди. — Ты прошёл испытание золотом. Впереди самое трудное, но ты не бойся, иди… Даже если меня лишат косм и я потеряю с тобой космическую связь, останется сердечная. А над сердцем женщины даже Атенон не имеет власти!

Она осторожно уложила его, лёгким движением рук расслабила напряжённые мышцы. Жгут тяжёлых волос сам собой распустился, и, обретя невесомость, её космы лучились теперь перед глазами, касались лица и вызывали лёгкий, щекочущий озноб.

— Повинуюсь тебе, — проговорил он. — Твоему сердцу и уму. Исполню всякую твою волю!..

— Слушай мои руки…

— Но я боюсь холодного разума! Он способен остудить самое горячее сердце…

— Повинуйся рукам моим…

— Лёд и пламень!.. А я хочу остаться человеком… Отчего ты плачешь? Тебе, должно быть, стыдно плакать… Ты же Валькирия!

Он не хотел засыпать и противился дрёме, предчувствуя если не коварство сна, то новую неожиданность, которая ждёт его после пробуждения. Чтобы не потерять реальности, он перехватил руку Валькирии, сжал её в своих ладонях, и всё-таки в какой-то момент явь ускользнула…

А просыпаться он начал оттого, что ему кто-то стал отпиливать левую руку. Явь возвращалась очень медленно, а блестящая хирургическая ножовка работала быстро, отгрызая кисть у самого запястья. И когда ему начали отпиливать правую руку, Русинов пришёл в себя и совершенно спокойно подумал, что это ему определили такое наказание. Валькирии отрежут волосы, ему — руки…

Он с трудом разлепил загноившиеся глаза: Пётр Григорьевич сидел подле него и, зажав между колен кисть руки, методично орудовал слесарной пилой. Плоть потеряла чувствительность, казалась чужой, а запястья были плотно забинтованы, наверное, для того, чтобы не текла кровь… Кажется, Валькирии удалось погасить его горящий разум, ибо реальность он воспринимал с холодным, невозмутимым рассудком. Похоже, был уже вечер: низкое солнце пронизывало дом пчеловода длинными пыльными лучами. Он не помнил, каким образом его перенесли из бани

в избу, да и не старался вспомнить, воспринимая всё происходящее как данность.

Пчеловод закончил работу, но, странное дело, руки оказались на месте. Только теперь без стальных браслетов от наручников.

— Тебе эти украшения ни к чему, — как-то незнакомо и сухо проговорил Пётр Григорьевич. — Вставай, будем ужинать.

Русинов сбросил с груди одеяло, однако не встал. На солнечном сплетении он ощутил металлический холодок и медленно дотронулся рукой — железный медальон с изображением сидящего сокола…

— Где… Ольга?

— Не задавай вопросов, — обрезал всегда приветливый и добродушный пчеловод. — Делай то, что приказано.

— Мне нужно знать, где сейчас Ольга! — упрямо заявил Русинов и сел на постели.

— Тебе нужно знать то, что можно, — ледяным, непривычным тоном отчеканил старик. — И не более того.

Он как-то сразу понял, что спорить либо требовать чего-то от старика бесполезно. Надо действовать. Он огляделся — его одежды не было, хоть в простыню заворачивайся…

— Мне надо одеться, — сказал он. — Я не намерен оставаться здесь.

— Твои намерения никого не интересуют, — заявил Пётр Григорьевич. — Пока ты будешь находиться здесь, в доме. Приказано не выпускать.

— Кем приказано?

— Валькирией.

— Где же она, Валькирия?

— На тризне, — был ответ.

— Понял… Она в пещерах? Там, внизу? — Русинов заволновался. — Понимаешь, её могут лишить волос! Я должен идти туда!

— Пока ты должен есть и спать.

— Но у Ольги отрежут космы!

— Это меня не касается! — Старик подал ему старый рабочий халат. — Вот тебе одежда. В доме тепло.

— Но это касается меня! — воскликнул он.

— И тебя не касается, — отрубил пчеловод. — Всё произойдёт так, как должно произойти. Кого и чего лишать — промыслы не наши.

— Я всё равно уйду! — не сдержался Русинов.

— За стол! — приказал старик. — Здесь нет твоей воли.

Русинов осознал, что задираться не следует, и, натянув халат, сел к столу, накрытому как в хорошем дорогом ресторане: хрусталь, мельхиор, вкусные на вид и изящно разложенные на фарфоре блюда.

— Когда ты в последний раз ел? — спросил преображённый пчеловод.

— Не помню, — отозвался Русинов. — Я потерял счёт времени…

— В таком случае сначала выпьешь этого напитка, — старик налил полный фужер янтарной густой жидкости. — Это старый мёд с лимонным соком. Нужно восстановить функции желудка.

Русинов потянул фужер к губам, намереваясь выпить залпом, — во рту чувствовалась горечь и сухость, — однако Пётр Григорьевич звякнул вилкой.

— Не спеши!.. Сегодня не простое застолье, а тризна. Следует соблюдать ритуал. Пусть же имя Вещего Зелвы всегда греет наши уста! Пусть его мужественный дух вдохновит нас к подвигам. За память о Зелве!

— Но погиб… Страга, — заметил Русинов, смущённый речью старика.

— Зелва был Страгой Запада, — объяснил Пётр Григорьевич. — И погиб раньше. Его задушили струной гавайской гитары.