Сокровища Валькирии. Земля сияющей власти
Шрифт:
— Я победил тебя, Хамара! — закричал он, грозя Востоку кулаками. — Я сжёг твои самолёты!
Он бегал по берегу и пинал обломки, словно добивал своего противника. И в радости не заметил, как из-за перевала вновь потянуло дымом и из-под него, как из адова пекла, покатились волнами «дети» Хамары. Иван Сергеевич бросился на свою позицию, изготовился, приведя в боевое положение весь арсенал, и стал ждать команды. А её почему-то не было!
Между тем Охотники за Будущим, словно туча саранчи, неслись по склону и уже были в опасной близости от пасеки. Они поливали огнём пространство, так что вокруг Ивана Сергеевича земля кипела
И только выдавил «детей» Хамары за хребет, как оттуда появились стрелы чёрных самолётов. Иван Сергеевич хладнокровно выждал, когда они пойдут в пике, и дал ракетный залп. В небе расцвели дымные цветы разрывов и первая тройка истребителей превратилась в обломки. Он уже было крикнул «Ура!», но из-за гор, на низкой высоте потянулись гусиным косяком тяжёлые бомбардировщики.
Он сделал ещё один залп, но на той стороне реки взлетела всего одна ракета.
Последняя…
Иван Сергеевич обернулся и теперь смотрел уже не на восток, в сторону противника, а на запад, откуда должны были появиться наши самолёты…
20
Он вынырнул из пучины и чуть не ослеп от яркого весеннего солнца. И чуть не оглох — от птичьего пения, заглушающего шум вспененной, бурной воды.
Несколько минут, распластавшись, он плыл по течению, наконец-то ощутив себя Счастливым Безумцем. Мимо проносились берега, покрытые лесом и зелёной травой, забрызганной пёстрым ликующим разноцветьем. Кипела и пузырилась голубая вода на камнях, в глубине скользили стаи рыб, спешащих на икромёт, живая и замершая материя двигалась, переливалась красками, звуками, и только высокое небо стояло над землёй неподвижно и вечно.
Мамонт выбрался на сушу, сделал несколько шагов и рухнул в траву. Он ещё не мог, широко открыв глаза, таращиться на мир, и, как новорождённый, познавал его, щурясь от света, вдыхая запахи и ощупывая землю руками.
Никогда ещё он не воспринимал и не чувствовал так ярко то, что обычно попирал ногами — цветущую весеннюю землю.
Наконец глаза привыкли к свету солнца, и он рассмотрел перед собой копошащуюся на цветке пчелу. И она, как золотое звено, связующее два разных мира, вернула его в реальность и поставила на ноги. Счастливый Безумец ощутил земное притяжение и, тяжело передвигая ноги, побрёл вслед за улетающей пчелой.
Он с трудом узнал пасеку Петра Григорьевича. Нет, всё было на месте: дом, широкая левада с аккуратными ульями, баня на берегу, но всё это как бы уменьшилось в размерах, приземлилось, потеряло прежний горделивый вид, потому что на месте взлётно-посадочной полосы до самого леса чернело хорошо возделанное поле, на котором всходили какие-то посевы, а за домом, на уступе горы, где когда-то стояла палатка Мамонта, поднимались недостроенные стены огромного дома, сложенные из дикого камня и напоминающие средневековый замок.
Мамонт пошёл краем поля, отмечая, какой титанический труд был вложен, чтобы облагородить эту насыщенную камнем землю — убрать с неё тысячелетиями враставшие глыбы, перетрясти, перебрать руками, освободив от валунов и щебня. Но когда приблизился
Разбираемый любопытством, Мамонт спрятался за стеной. Человек не кряхтел, а рычал от напряжения, двигая камень сантиметров по десять за один рывок. Спиной, грудью и предплечьем, опутанным верёвкой, он отрывал глыбу от досок и, загоняя под неё лом, багровел от натуги. И не сказать, чтобы выглядел богатырём: просторная, серая от пота и пыли, рубаха болталась, как на колу, большая клочковатая борода, под которой мелькали вздувшиеся на горле жилы, длинные волосы подвязаны ремешком. Ещё четверть часа потребовалось «сизифу», чтобы втащить камень на стену. И снова без всякой передышки он положил две лопаты раствора и с удовлетворённым урчащим возгласом впечатал глыбу на место.
И только тогда вздохнул облегчённо, утёр лицо подолом рубахи, тем самым будто смахивая гримасу невероятного напряжения.
И на какой-то миг стал похожим на себя, поскольку узнать в этом заросшем, исхудавшем человеке Ивана Сергеевича Афанасьева было невозможно.
— Иван? — неуверенно спросил Мамонт, выступая из-за укрытия.
«Сизиф» обернулся, посмотрел через плечо каким-то незнакомым, пытливо-суровым взглядом, напоминающим взгляд Стратига.
— А, Мамонт, — проронил он без особой радости. — Здравствуй, Мамонт.
Помнится, они всегда встречались бурно, смеялись, орали, хлопая друг друга по плечам и тиская в объятьях…
— Почему ты здесь? Как ты тут очутился, Ваня? — Мамонт встал перед ним с раскинутыми для объятий руками.
— Исполняю урок, — пожал он плечами.
— Но ты же не строитель? И не пахарь!
— Нет, я исполняю урок Драги. Охраняю путь.
— А что же ты строишь?
— Дом. Я строю дом.
— Зачем? Старый дом ещё очень хороший и крепкий.
— Но я должен построить свой дом. И своими руками, — объяснил Иван Сергеевич с незнакомым упрямством и строгостью. — Скоро в горы пойдут люди альпинисты, «тарелочники», спелеологи. Их всех мне нужно принять, дать ночлег. Пока это будет странноприимный дом.
— А поле? — Мамонт указал на пашню. — Ты решил заняться ещё и сельским хозяйством?
— Нет, и это от нужды. Нынче я первый раз встречал перелётных птиц. И не хватило на всех запасов зерна. Поэтому я посеял ячмень.
— Не проще ли купить зерна? — засмеялся Мамонт. — Ты же один не успеешь строить дом, пахать, сеять, убирать урожай…
— Я должен успеть. Потому что мой труд имеет двойное назначение.
— Двойное?
— Нет, даже больше, но мне важно двойное. — Иван Сергеевич взял лом, намереваясь спуститься на землю. — Извини, Мамонт, мне сегодня нужно уложить ещё семнадцать камней. Пойдём и поговорим на ходу. Я буду перетаскивать камни и одновременно разговаривать.