Сокрытые лица
Шрифт:
Ближе к концу второй недели сентября Барбара Стивенз и дочь ее Вероника вновь засобирались в Париж, в сопровождении мисс Эндрюз, а Бетка с сыном по рекомендации врача еще на месяц оставалась на аркашонской вилле. Барбара Стивенз ускорила возвращение ввиду объявленного – теперь уже официально – бала графа Грансая: его назначили через десять дней, несмотря на войну, внезапно и окончательно. По прибытии в Париж Вероника – она разговаривала с матерью все меньше, если не считать случаев, когда ей нужны были деньги, а получив собственную чековую книжку, прекратила общаться с родительницей почти совсем, – решила съехать из «Рица» и пожить у Бетки в студии на набережной Ювелиров. Поступив таким образом, Вероника лишь предвосхитила тайно лелеемое желание матери, лишь слегка запротестовавшей в ответ на «выходку» дочери, ибо, в конце концов, бо́льшая взаимная независимость их жизней освобождала Барбару от необходимости тысяч предосторожностей и утаиваний и открывала двери ее апартаментов, где ей до сих пор приходилось играть rôle матери, щедрому гостеприимству ее новых увлечений, столь обильно возникших за истекшее лето. Вероника все это понимала и к тому же убедила себя, что ей прелестна атмосфера Беткиной квартиры, утренний кофе с молоком с пылу с жару, в толстых фарфоровых чашках со сколами и трещинами столь же тонкими и в точности
Через несколько дней, словно ее смутные предчувствия начали сбываться, Вероника наткнулась на лестнице на странное видение, вызвавшее в ней неописуемую слабость, которую не могла стряхнуть с себя остаток дня: то было странное существо, высокое и стройное, как она сама, но голова и лицо у него целиком скрывались под плотным белым шлемом из кожи с V-образным разрезом для глаз и еще одним, пониже, прямым, но гораздо у́же, – для рта. Вокруг этих прорезей кожа была тройной толщины, усиленная ободками, и глаза отблескивали словно через опущенное забрало, а рот в тени щели был полностью невидим.
За этой глянцевитой маской скрывалось, должно быть, чудовищное заболевание или уродство. Человек с сокрытым лицом спускался по лестнице мучительно, ступенька за ступенькой, шатко, помогая себе вцепившейся в костыль рукой, а другой осторожно держась за руку мадам Менар д’Орьян, облаченную в платье соломенного цвета. Когда они выбрались во двор, шофер мадам Менар д’Орьян в белой ливрее, исполненный церемонной услужливости, помог странному калеке сесть в машину и устроиться с удобством, а тем временем несколько детей, игравших с сыном консьержки, замерли и глядели на эту болезненную сцену молча, с открытыми ртами, без всякого стеснения. После обеда Вероника начала прислушиваться, ожидая возвращения машины, но не услышала ее прибытия и, опоздав выбраться на площадку, чтобы пошпионить, увидела калеку лишь мельком, когда закрывалась дверь к мадам Менар д’Орьян.
Вечно проницательный читатель уже наверняка догадался, что этот поразительный персонаж, человек в кожаной маске, не кто иной, как Баба, чей rata недавно разбился. Ему пришлось пережить чудовищную трепанацию прямо на месте аварии, без анестетиков. Это спасло ему жизнь, но большинство костей черепа осталось переломанными, в результате чего лицо его полностью обезобразилось. Как только до мадам Менар д’Орьян дошло это известие, она устроила перевозку Бабы из Испании и призвала к нему лучших специалистов. Решили, в порядке последнего дерзкого решения, попытаться срастить его искореженную голову, туго стянув ее на несколько месяцев своего рода ортопедической формой, кою необходимо было создать по мерке. С того дня случай Бабы стал главной темой дискуссий остеопатов, хирургов и ортопедов, а салон мадам Менар д’Орьян засвидетельствовал бесконечные разговоры специалистов по этой малоизученной проблеме, вечно окруженной причудами и тайнами, – сращения костей.
Ибо что есть кость? Об этом гадают все специалисты по костям, и они не способны прийти даже к условно удовлетворительному заключению. Некоторые считают кости гнетущим образованьем, столь же безжизненным и дремотным, как отложенья в заизвесткованных водопроводных трубах; другие рассматривают кости как наиболее атавистические воплощения пластических отвердений, полных случайностей и причуд. В основном современные теоретики остеопатии придумали и осуществили удивительные подходы, ускорившие сращивание костей при переломах, ранее считавшихся неизлечимыми. Старикам, не способным более к физическим упражнениям, рекомендовали оживить былые странствия памяти, чтобы возбудить в них воображаемое напряжение, воздействовавшее на их кости. Уж коли им удалось срастить кости в стариках, лишь заставив их совершить вояжи фантазии, значит, кости и в самом деле не столь бестолковы!
Того самого каталонца Солера призвали создать новый «костевой шлем». Его мадам Менар д’Орьян порекомендовала Соланж де Кледа, поскольку тот, среди своих разнообразных увлечений, разработал и изготовил своими руками хитрый кожаный наголовник, в котором катался на своем гоночном автомобиле. Тот был потрясен, когда ортопед, заказывавший ему шлем, явил радиографию черепа Бабы.
– Господи милосердный! Да это больше похоже на кости стопы, чем головы!
И все же Солер, стопроцентный каталонец и демон мастерства, под руководством итальянского ортопеда Бланкетти сумел создать потрясающий аппарат. Он стал техническим и даже художественным прорывом. Шлем разделили по долготам сетью геодезических линий, отмечающих регулируемые сегменты, поддерживавшие лобную и затылочную кости, в то время как другие сегменты, также соединенные геодезическими и поперечными линиями, пересекавшимися в лобной части, сжимали обе теменные кости. Вдоль каждого меридианного сечения шли отверстия, через которые протянули шнурки из просаленной кожи, на манер обувных. Благодаря множеству металлических регуляторов можно было, стягивая или ослабляя шнурки, менять давление на каждый из сегментов кожи, находчиво подогнанных друг к другу одновременно и управляемо, и независимо.
А вот то, что можно было бы назвать жутким и метафизичным в облике этого шлема, – его замысловатое оформление лицевой части. Помимо пугающего качества, присущего любой маске, одна по-настоящему ужасная деталь придавала ему не просто сновидческий, но даже предельно отвратительный вид. Эта деталь – треугольное отверстие в коже на месте носа, прикрытое тонкой мембраной из белой лайки с двумя мерзкими круглыми дырками для воздуха, окольцованными медью: из-за дыханья мембрана постоянно колебалась, и эти ритмические движенья, подобно пульсациям чудовища, наводили на зрителя тот же неутолимый биологический ужас, что возникает от прикосновения пальцем к мягкой части не сросшегося черепного стыка на макушке хрупкой младенческой головы. Но и это не полная картина преображения Бабы, ибо еще большую оторопь вызывала странная неподвижность, кою глубокая слегка V-образная прорезь для глаз придавала и без того жесткому и непроницаемому взгляду Бабы. Теперь его было едва видно в тенях, но этот взгляд, еще более заострившийся от физических и душевных страданий, стал вдвойне загадочным и во всех отношениях теперь горел фанатически, как у воинов крестовых походов. Его рот, замкнутый поясом молчания, – неистовство, глаза под маской – сверкающие дротики.
Мой дорогой ангел, – писала Вероника Бетке, – ты поразишься, когда узнаешь, что в доме 37 по набережной Ювелиров, вдобавок к твоей блистательной Веронике, недавно поселился странный персонаж, представленный на прилагаемых фотокарточках. Он летчик, чудовищно раненный в лицо в Испанской войне, который, проведя год в госпитале, ныне живет высокопоставленным протеже у мадам Менар д’Орьян, и та бережет его как зеницу ока. Он, возможно, только что выбрался из самого леденящего кровь романа ужаса, но вопреки страху, какой он поначалу вызывает, стоит к нему привыкнуть, как уж нельзя не восхищаться благородством его малейшего жеста, а маска словно усиливает красоту его взгляда.
К письму Вероника приложила снимки, вырезанные из статьи, недавно появившейся в журнале «Читаемое». Эти фотографии, сделанные самим Паже, являли Бабу анфас, в профиль и сзади. Их сопровождали шумные комментарии, в которых Бабу представляли одновременно героем, человеком с Марса и воплощением одного из грядущих чудес остеопатии и эстетической хирургии в целом; по словам доктора Бланкетти, интервьюируемого специалиста, лицо Бабы рано или поздно освободится от любых увечий, кроме легких незаметных шрамов.
Получив Вероникино письмо, Бетка пережила устрашающие приступы ревности, на несколько ночей лишившие ее сна. Она поняла теперь причины своего беспокойства, терзавшего ее с отбытия Вероники. И хотя знала, что Баба в Испании, она предвидела нечто подобное! Ей нравилось повторять про себя, что «ничто из возможного никогда не происходит». Так вот – она заблуждалась! Произошло же! В конце концов, нет ничего непредставимого. И ее сердце сказало ей, что никакая маска и никакое отторжение не помешают Веронике влюбиться в Бабу! Одно упоминание Вероникой его глаз обожгло Бетку, как капля кипящего масла – вновь разверстую рану ее ревности. Но в ответ на рассказ об этой встрече Бетка Веронике ничего не написала. Прижав к сердцу дитя, она подавила все свои чувства. И вот уж, оттененный опаленным фоном осени, увиделся ей высокий силуэт Бабы, обернутого в белое, как страдающий святой Лазарь, воскресший лишь для того, чтобы встать меж ней и ее кратким счастьем. Будь это Баба или кто-то еще – не важно: Вероника была бы похищена страстью. Бетка сидела с ребенком на руках и неспешно смотрела, как течет смолистый сок по сосне.
– Все мы из одного сока, – сказала она сыну и расцеловала его ноготки, один за другим, словно в арпеджио желчной луны ее прошлого счастья.Дождь не прекращался три дня. Грансай прибыл на встречу к Воротам Дофин на четверть часа раньше, а Соланж де Кледа – на пять минут позже.
– Вы роскошны, – проговорил граф, легко проводя рукой по ее мехам.
Соланж была с головы до пят в песцах – то есть не только пальто, но и шляпка были отделаны песцом, а туфли прикрыты крошечными гамашами из того же меха, усыпанными теперь дождевыми каплями.
Они уселись за столик, и граф приглушенно повел беседу.
– Уже какое-то время, – сказал он, – я ощущаю все более опасное стремленье исследовать запретные области опыта… Видите ли, самая мысль о том, что мы собираемся хладнокровно решить, что́ далее станем делать… мне, чтобы говорить, приходится управлять голосом… – Грансай умолк, словно пытаясь вернуть себе дар речи. – Самая мысль об этой встрече сводит меня с ума! Невероятно, однако я дрожу как лист… смотрите! – Он схватил Соланж за руку. Его действительно трясло, а зубы чуть заметно постукивали.
– Chérie! – проговорила Соланж, бледнея.
– Вы теперь моя сообщница, – сказал Грансай мягко. – И будете подчиняться и следовать законам моего извращения во всех тонкостях, – продолжил он одновременно и мягко, и тиранически.
Соланж кивнула утвердительно и несчастно.
– Начало будет для вас пустячным, – завершил граф, опять становясь самой нежностью.
Соланж еще раз кивнула с согласием и болью, пытаясь мило улыбаться. Грансай помолчал, чтобы хорошенько закрепить этой тишиной кажущееся послушание, коего он добился вторым согласием Соланж.
– Но что? Что я должна делать?
Грансай спокойно выписал адрес своего дома в Булонском лесу на странице записной книжки, вырвал ее и уверенной рукой передал Соланж. Теперь уж, принимая листок бумаги, дрожала, сотрясаемая тонкой, но неостановимой, почти электрической нервозностью, изящная рука Соланж в перчатке. Грансай далее выдал ей распоряжения – краткими, стальными фразами, иллюстрируя каждую рисунками карандашом на салфетке, вдаваясь в детали исполнения, уточняя… под взглядом Соланж. Щеки у нее обратились в раскаленные уголья, а губы и лоб, чувствовала она, заледенели.
– Итак, – сказал граф, – вот въездные ворота в маленькую каштановую аллею. Здесь вам нужно выйти из машины. Внутрь въезда нет. Дом в конце тропы. Позвоните. Дверь откроется, но за ней никого не будет, и вам никто не покажет дорогу. Подниметесь на второй этаж. Первая дверь слева по коридору – ваш будуар. Он будет освещен. Там вы разденетесь.
– Полностью? – спросила Соланж.
– Да, – ответил граф. – Войдете в мою спальню и ляжете на кровать.
– Как я узнаю, которая из комнат – ваша? – вновь уточнила Соланж.
– Она примыкает к вашему будуару – это единственная дверь помимо ведущей в коридор, – ответил Грансай, оглаживая карандашом бледный план только что нарисованного им будуара. – Я буду ждать вас в своей комнате, – продолжал граф, говоря все быстрее. – Когда откроете дверь в нее, все автоматически затемнится. Вы будете лежать неподвижно на моей кровати, в темноте, примерно пятнадцать минут. Когда часы пробьют два, вы уйдете. Все это время между нами ничего не должно происходить – ни прикосновенья, ни слова. После этого ни вы, ни я не имеем права как бы то ни было упоминать этот эпизод.
– Как я доберусь до кровати в темноте? – спросила Соланж детским тревожным голосом, словно боясь ошибиться.
Грансай сурово подавил улыбку, подвергавшую риску восходящий победоносный марш его тирании, и ответил как можно суше:
– Я все предусмотрел. Моя кровать – сразу за дверью. Вам нужно будет сделать всего один шаг. В противоположном углу вашего будуара помещен слабый ночник, его света хватит, чтобы вы нашли дорогу назад, когда будете уходить.
– Mon Dieu! – вздохнула Соланж… – И когда же все это произойдет?
– Сегодня, – ответил Грансай.
– Во сколько мне приехать? – спросила Соланж, вставая и стягивая перчатку, обнажая запястье для поцелуя графа.
– Приезжайте к половине второго. – Граф, словно не способный удержаться от последнего каприза, на миг удержал ее за руку и добавил: – Мне будет приятно знать, что я могу ожидать вас на следующих встречах облаченной в эти же меха, которые на вас сегодня.
Граф Грансай глядел сквозь просторные, залитые дождем окна, как Соланж при помощи своего шофера исчезает в глубинах «Роллс-Ройса». Затем он вытянул из кармана тонкую, сухую сигару, энергично откусил кончик и сплюнул с той же плебейской небрежностью, с какой бы это сделал крестьянин с равнины Крё-де-Либрё; из бархатного чехла он извлек усеянный бриллиантами обсидиановый сигарный мундштук, на котором были вырезаны три ястребиные лапы с золотыми когтями, воткнул в него сигару и призвал официанта прикурить.
Сидя в машине, Соланж заново медленно проиграла убийственное ощущение от краткого рандеву с Грансаем. «По крайней мере, – сказала она себе, – он теперь думает лишь обо мне: он не помянул ни войны, ни бала…»