Сокрытые лица
Шрифт:
Грансая послали в Виши со специальным заданием – договориться об увеличении импорта из Северной Африки, особенно сахара и хлопка: в этом отношении такая поддержка оставшегося во Франции месье Эдуара Кордье, оказалась неоценимой – она тут же позволила ему представлять большинство влиятельнейших французских промышленников и морально, и материально. Все это облекло его персону внезапной важностью в таких кругах, о каких он не мог даже помыслить, но свою вновь обретенную власть ценил лишь как средство эффективного ведения политических интриг. Пришел тот час, когда ради успеха замысла, служившего ему ширмой, и ради целей куда более сокровенных обстоятельства потребовали от него визита на Мальту. Граф с трудом сдерживал ярость, когда д’Ормини принялся перечислять непреодолимые трудности, встававшие перед этой поездкой.
– Для начала, – сказал д’Ормини, – большой вопрос, как туда добраться: вам придется найти самолет и пилотов…
– Вы можете меня отвезти, – прервал его Грансай, чуть отворачиваясь, словно избегая скверного запаха у князя изо рта, желая этим жестом еще и пробудить в князе острое чувство неполноценности. Продолжил сурово: – Иначе какой толк от того, что вы были десять лет пилотом и дослужились до лейтенанта?
– Я больше не служу. Мой самолет не в моем распоряжении, – ответил д’Ормини.
– А форма все еще при вас? – спросил Грансай.
– Позже разберемся, но я не думаю, что смогу вас отвезти. – При этих словах д’Ормини сел с видимым трудом, словно страдая сильной болью, поодаль, за стол графа.
– Погода хороша, – сказал Грансай, глянув в иллюминатор, и луна озарила его лицо, посеребрив только начавшие седеть волосы.
– Я вдруг увидел, каким вы будете в старости, – сказал д’Ормини, глядя на графа добросердечно. – Изменитесь вы мало, и все – к лучшему.
Грансай не ответил. Он размышлял: «Я позволю тебе повосхищаться мной еще пару мгновений, после чего оскорблю. Ты в правильном умонастроении – исключительно восторженном и преданном. Тебе себя
– Подлинно отважный дух не станет в предложенных обстоятельствах потакать личным размышленьям, кои сейчас витают у вас в голове. Ваш комплекс самоубийцы истории неинтересен. Говоря сейчас о моей старости, вы думали только о себе. Я уважаю вас, но ваша смерть меня не тронет. Она по крайней мере избавит меня от выслушивания ваших дурно пахнущих секретов. Не знаю, говорил ли вам кто-нибудь: надо следить за зубами.
Д’Ормини встал и вышел.
«Хорошо, – сказал себе Грансай, – ушел плакать обо всем этом Сесиль Гудро, дитя. Но его надо перехватить до того, как он примется за опий».
Его зубы, ослепительно белые, как гардения, блеснули в лунном свете, и он подумал: «Быть может, я далековато зашел, но смягчу письмом». Он уселся за стол и написал на одном дыханье:
Мой дорогой князь, я глубоко сожалею о том, какую дерзость себе позволил. Мало кто может усомниться в отваге Вашего духа и Вашей патриотической преданности, как это сделал я. Это несправедливо, но когда Вы поймете, насколько важно мне оказаться на Мальте, это объяснит мои нервы лучше любых извинений. Жду Вас тотчас. Время не ждет, и потому я взываю исключительно к нашей дружбе.
Эрве де Грансай
Князь Ормини вернулся, холодно поцеловал графа в щеку и вновь уселся. Тот на миг смутился, исподтишка осмотрев д’Ормини и отчетливо увидев по его глазам, что тот не плакал. И все же настроение князя, вопреки его сдержанности, казалось настолько благоприятным, насколько Грансай желал, ибо князь тут же заговорил о Мальте.
– Я вовсе не хочу вас разочаровывать, – сказал он, – однако, чтобы преуспеть, вам придется получить негласное или явное разрешение от пяти стран; все они должны быть и будут уведомлены о вашем отбытии и все они сейчас либо готовятся к войне, либо уже в нее вступили, и ваша миссия ни одной из них не должна показаться нежелательной!
– Более того, – сказал Грансай, упиваясь сложностью ситуации, – моя задача потребует от всех сотрудничества… Знаете, в чем сила политика? В противоположном от ожидаемого всеми: вместо дальнейшего раскола меж теми, кто уже и так его враги, он должен объединять их в некоем подобии союзничества. Два врага, которых вынуждаешь ударить по рукам ради нападения на тебя, повержены сразу: их союз сделает их немощными. Но давайте на сегодня прервемся с рассуждениями о теории действия, – вздохнув, заключил он.
– Я всего лишь слушаю вас и сдаюсь на милость суровых принципов ваших политических действий, – снисходительно произнес д’Ормини.
– Тогда, быть может, станете записывать? Я продиктую вам общую стратегию, которую нужно будет приспособить под разные властные структуры, а потом мы подумаем о людях, которые лучше всего смогут донести мои цели до них, официально или конфиденциально.
Д’Ормини развернул список, который крутил в руках.
– Я все здесь отмечу, – сказал он. – Вот, в случае с британцами вам придется иметь дело с Министерством экономической войны.
– Вы же знаете, каким про-британцем я становлюсь, и только британцам об этом известно.
– Это само собой, – ответил д’Ормини, а когда Грансай поглядел на него с сомнением, добавил: – Вы же знаете: я совершенно одного с вами мнения по их поводу.
– Как британцы на это отреагируют?
– Позволят американцам сделать по-своему, – ответил князь.
– А какая американская организация может вмешаться? – спросил Грансай.
– Госдепартамент и американские наблюдатели в Северной Африке.
– Нет ничего проще, – сказал Грансай. – Америке наблюдатели нужны, чтобы наблюдать, а наблюдать – чтоб держать наблюдателей. Вот я и дам им блистательную возможность наблюдать ситуацию с Грансаем и разбираться в ней – будет им пробное дело, по которому они потом смогут выстраивать свою будущую политику.
– Если им интересно наблюдать, ничего лучше вас для этого не найти, – сказал д’Ормини.
– Наша стратегия в этом деле никаких больших трудностей не представит, – продолжил Грансай, будто пропустив последнюю реплику князя мимо ушей. – Кому-то придется выдать мою «тайну» поездки на Мальту громадными, шумными заголовками, как для бродвейского спектакля. – Д’Ормини собрался сделать об этом пометку, но Грансай остановил его: – Не записывайте ничего из этого – просто слово «театр».
– Комедиант, – сказал д’Ормини.
Князь так произнес это слово, что граф вздрогнул. Д’Ормини продолжил горестно и отстраненно:
– Думаете, когда оскорбили меня, я не понял, что вы намеренно ломаете комедию, чтобы задержать меня здесь до четырех утра, и я спозаранку принялся бы хлопотать о вашей поездке на Мальту? Я вас уже слишком хорошо знаю! И вот что занятно: каким бы отвратительным ни казались, вы все равно поражаете воображение! Видите ли, я, в отличие от ваших любовниц, не боюсь с вами разговаривать. Но обращаться со мной, как с вашими любовницами, вы не можете, иначе рискуете сделаться моим врагом.
Грансай не ответил, поняв по непреклонному тону д’Ормини, что на сей раз ссора может оказаться непоправимой. Князь тут же стал ему признателен за это.
– Видите ли, – сказал он, – хоть у вас и не вышло меня облапошить, во всяком случае две вещи вам удались: одна была вам нужна, а вторая безразлична. Во-первых, поскольку вы знаете, что все вами желаемое обязано воплотиться, вы мою безусловную поддержку ваших планов выиграли; во-вторых, вы глубоко меня задели… Запах смерти лип ко мне с детства!
Грансай положил руку на плечо д’Ормини – с капитанской звезды у него на рукаве свисала, подрагивая, золотая нить. Д’Ормини убрал руку графа и, изменившись в голосе, вернулся к теме будущей миссии на Мальте.
– С немецкой стороны вам предстоит общаться с Комиссией по перемирию.
Грансай принялся ходить по каюте.
– С немцами все просто. Им придется поразмыслить о необходимости усиления правительства Петэна.
– И о насущности предотвращения арабского бунта, – добавил д’Ормини.
– Да, это очень важно. Думаю, у меня найдутся средства, чтобы разжечь небольшой арабский бунт, который мы сможем контролировать. Завтра вечером я встречаюсь с профессором-коммунистом Бруссийоном.
– Арабы пока не станут шевелиться, – возразил д’Ормини.
– Я сказал «маленький бунт». Бруссийон обещал спровоцировать беспорядки на тунисских рынках, когда мне это потребуется…
– Но, кроме немцев, нам придется потягаться и с французами, и в их случае будем иметь дело с посольством и североафриканскими властями.
– Знаете, – сказал Грансай, – как ни парадоксально, с Францией будет труднее всего. Как мне убедить их активно участвовать в миссии, доверенной мне ими же? Слишком уж все просто! А испанцы?
– Ими займусь я, – ответил князь, – мы в отличных отношениях, нам потребуется лишь одно слово – «приказ»…
– Вот видите, – резюмировал Грансай, – нам удастся так представить мою миссию, что все участники узнают о ней только благоприятное и при этом будут делать вид, что не вполне осведомлены о моих действиях. – Он впал в созерцательное молчание, а затем сказал: – Война в конечном счете есть положение дел, при котором все стороны пребывают в согласии, если не считать того, что они дерутся, тогда как мир – это общее несогласие, но без драки. И то, и другое – лишь фазы политической жизни. А куда я подевал свою расческу? Должно быть, оставил у вас в доме – прошлым вечером она была при мне!
Осажденный трудностями, Грансай становился все капризнее, как беременная женщина, и теперь его подавленный недавно в разговоре с князем гнев, кажется, готов был прорваться – судя по излучавшим ненависть глазам.
– Я все могу выдержать, – продолжил он в ярости, – могу перебиться без самого необходимого, но мне нужна возможность расчесать волосы на идеальный прямой пробор металлической расческой!
– Холодной, – сказал д’Ормини, улыбаясь графу как истеричному чаду. Грансай успокоился.
– Но это правда, – добавил он, – если волосы у меня в математическом порядке, а ботинки дважды в день начищены – то есть эти два ритуала соблюдены, – с души моей смыты и удалены все пятна сомнения и раскаяния, и я вновь чувствую себя чистым и пригодным к деятельному общению.
– Хуже всего то, – сказал д’Ормини, собираясь уйти отдыхать, – что вы говорите правду. Не забудьте, что завтра утром я организую вам беседу с вашей новой жертвой – месье Фосере.
Начав следующее утро с телефонных звонков с целью подвести фундамент под свою миссию во благо Виши, граф Грансай с равным рвением и не менее рьяно взялся за необходимые подковерные переговоры, кои должны были гарантировать ему успех во втором и главном замысле его поездки на Мальту, а именно – в заговоре против Виши в поддержку революционной деятельности, которой он занялся еще до отъезда из Парижа с целью организовать будущие силы сопротивления против захватчиков. Иными словами, с одной стороны, он старался упрочить свое официальное положение в глазах тех, кто доверился ему со своими планами, и каждое усилие обустраивал так, чтобы оно увенчивалось победой; с другой стороны, он изготовился развязать беспощадную войну против тех, кому служил, таким образом предавая старших в иерархии, наделивших его доверием и надеявшихся на его преданность. Чтобы вишистская миссия удалась, примерно все, что ему нужно, – личная безусловная поддержка князя Ормини. Князь, чья политическая позиция была более-менее центристской, на деле имел серьезное влияние в самых разных официальных кругах и мог считать все двери для себя открытыми. Но чтобы владеть ситуацией в новой rôle конспиратора-ученика, ему необходимо было установить связь с крайностями, то есть с одного конца – с роялистами, а с другого – с коммунистами. Как ему одновременно заручиться поддержкой и тех, и других? Вот что вызывало почти единственную его озабоченность последних двух недель.
С одной стороны, Грансай изображал смутный интерес к роялистскому заговору – чтобы добиться доверия Фосере, очень активного роялиста и талантливого человека, пытавшегося создать в Северной Африке политику прямого понимания между Англией и Америкой. В то же время граф вышел на связь с профессором-коммунистом Бруссийоном, который, говорили, поддерживал отношения с тридцатью коммунистическими депутатами, заточенными в Париже, и знал все окольные пути нелегальщины. Грансай, поняв, что добился достаточного влияния на Фосере и Бруссийона, решил вернуться к той же тактике, какую применил накануне к д’Ормини: внезапно вспылить и поссориться. Наивнее князя и совершенно не знакомые с характером графа, они неизбежно поймались на эту удочку. Почуяв, что настал миг заручиться доверием своих жертв, Грансай высчитал с поразительной точностью и совершеннейшим лицемерием, когда следует устроить спектакль гнева.
«С Фосере, – решил он про себя, – я впаду в ярость, когда он в первый раз произнесет слово „à tantôt” [42] ; Бруссийону я вежливо укажу на дверь, когда услышу от него слово „саботаж”».
Все произошло в точности, как предвидел Грансай. После того как страх вероятного отказа оставил их без сна, цель стратагемы графа упростилась: спровоцировать Фосере и Бруссийона объединить усилия, что они сделали бы наверняка, договариваясь против него, их общего врага; затем разоблачить их козни в удачный момент, примирившись с обоими врагами, коих, врагов друг другу, свяжут их же обязательства – и они же закроют обоим рты: Фосере будет бояться, что его так же предаст Бруссийон, а Бруссийон – что его предаст Фосере. Владея их общей тайной, Грансай мог держать их на привязи, манипулировать, как ему заблагорассудится, подогревать их страсти и амбиции и делать себе из них сообщников поневоле, пристегнутых к макьявеллиевой колеснице своих планов.
«Нет, это не так умно, как все остальное! – говорил себе Грансай, осмысляя свой план. – Но так мне удавалось выплывать, не раздеваясь».
Князь Ормини и впрямь говорил правду: методы политических действий Грансая мало чем отличались от тех, что он частенько применял к соперничающим любовницам. Провокация в них доверия разделенной ревности и, желательно, ненависти друг к другу всегда обеспечивала ему власть над обеими. Фосере и Бруссийон станут вести себя по отношению друг к другу и к нему, как две ревнивые любовницы! Когда Грансай почуял, что союз между Фосере и Бруссийоном против него вызрел, он устроил раздельные встречи с обоими в один и тот же день.
Морской пехотинец проводил месье Фосере в каюту графа, где предстояло произойти заранее продуманной сцене примирения. Фосере вошел, почтительно поклонился, а Грансай, встав со своего места, отсалютовал по-военному и жестом предложил сесть.
Фосере был мужчина с нелепыми щеками – в их неровных географических очертаньях целлулоидный красный сползал вниз практически до линии челюсти, тогда как скулы, коих цвет был принадлежностью, оставались очень бледными. Волнение момента лишь усилило этот контраст, и багряные пятна у него на лице рдели еще резче, тогда как верхняя часть щек, от которых отлила кровь, стали такого мертвенно-желтого оттенка, что, казалось, просвечивали до костей. На Фосере был белый костюм с синей рубашкой, а волосы – рыжие. Сразу было видно, что он умен, сообразителен и смел, по трем морщинам, глубоким, как сходящиеся стрелы, указывающие на внешние углы его глаз от висков, и от этого его несколько плоское лицо, словно притиснутое к стеклу, отмечала печать симметрии, что делает столь легко узнаваемой лицевую морфологию обреченных на жестокую смерть.
От внимательного, проницательного взгляда Фосере Грансай на миг-другой оробел и насторожился. Он сказал себе: «Будь начеку – это хищная птица!» Приложил усилия, превзошел самого себя, и его разрешение этой ситуации оказалось действительно мастерским. Сначала граф опять уселся, сильно прижал веки пальцами, вытер глаза платком, а затем его изможденный взгляд сколько-то побродил по горизонту, видному в полуоткрытую дверь.
– Я все обдумал, – сказал Грансай. – Я верю в вашу преданность. После нашей последней встречи я мог бы добиться вашего ареста. И, хоть я этого и не сделал, ваши планы по-прежнему зависят от моего усмотрения, на которое вы не можете рассчитывать. После нашей ссоры вы могли бы попытаться от меня избавиться, замышлять против меня. У меня есть доказательства, что вы этого не сделали. В противном случае вас бы здесь не было. – Он улыбнулся и продолжил: – Теперь вам больше нечего бояться – наоборот. Положение Франции все ухудшается, и мне пришлось пересмотреть кое-какие законодательные нормы, веками сидевшие в моем сознании. – Тут он вздохнул и произнес, будто болезненно вымучивая из себя признание: – Скажем так: я не одобряю, но более и не порицаю политические насильственные действия! – После этих слов он подал Фосере руку. Тот протянул свою, плотно сжал губы, а когда разомкнул их, они были белы, как бумага.
– Франция, – сказал он с чувством, – будет вам за это вечно признательна.
Грансай продолжил спокойнее и отстраненнее:
– Я никогда не буду участвовать в таких затеях лично, однако… Однако я знаю, как закрывать на все глаза. – Тут вдруг он сменил тон на приказной: – Взамен мне нужно будет ваше сопровождение на Мальте. Вы поедете со мной как секретарь. Тем временем добейтесь тайной поддержки вашей партии для определенных переговоров с британцами. Завтра вас известят о времени нашего отбытия. – Так Фосере оказался прижат к стене, будто ошалев от лавины приказов графа, коих, он понял, не сможет ослушаться…
– Я панически боюсь летать… Патологически! – взмолился Фосере, лоб в поту.
– Не станем вдаваться в личные предпочтения. Вам, может, не нравится летать, но вы понимаете, что я, со своей стороны, не горю желанием ползать по более или менее криминализованным землям политических убийств.«Вот тебе и королевская почта!» – сказал про себя Грансай, провожая наконец Фосере, чей белый костюм выделялся на фоне синего неба, напряженные руки симметрично чуть отведены от корпуса… как геральдическая лилия.
Ближе к вечеру того же дня пасмурное небо побагровело.
– Красное небо – к дождю или ветру, – сказала канонисса, поднося графу парящую чашку с очень густым шоколадом. Грансай, ждавший Бруссийона, обжег кипящим шоколадом язык, а от понижающегося к грядущей буре давления пришлось вжимать кулак в щеку – старый шрам начал зудеть.
Точно в назначенный час морской пехотинец ввел Бруссийона. Тот сразу бросился к графу, драматически пал на колени и со слезами на глазах принялся умолять Грансая вступиться за двух только что приговоренных к смерти студентов-коммунистов.
Бруссийон был из тех сомнительных субъектов, какие всегда имеются на периферии любого революционного движения. Разгильдяй, беззастенчивый, мстительный, в душе – неукротимый анархист, он оказался изолирован от остальных соратников по партии и давно уже был на грани изгнания из ее рядов. Утеряв все позиции среди лидеров, он стал воплощением объединяющего принципа некой диссидентской группы и сохранил тень авторитета лишь благодаря суматохе того времени. Если ему и удалось столь легко заморочить голову Грансаю и представить себя как ответственного коммуниста, то лишь потому, что был он самим воплощением собственных предрассудков аристократа.
У Бруссийона была крупная, несколько чудовищная голова, вся в шишках, как мешок с картофелем. Его побитая непогодой кожа вся сплеталась из шершавого эпидермиса, а глубокие поры на нем, казалось, расширены как под увеличительным стеклом; волосы у него на голове, включая жесткую седоватую бороду, усы и растительность в носу и ушах, росли неистово, словно тот же картофель, коим набито было его лицо, вдруг ощетинился жесткими, как щетка, волосами, и они торчали из этого толстого мешка его кожи во все стороны. Очки в тончайшей золотой оправе и руки еще нежней, почти женские, уравновешивали его обезьяний косматый облик, и потому вид он имел услужливый, почти упаднический, выдававший в нем все до единого интеллигентские пороки.
На коленях, склонив голову, он ждал ответа графа. Грансай осторожно глотнул шоколада. Затем скептическим непоколебимым тоном сказал:
– Встаньте! В таких условиях я ничего не даю. От ваших просьб мне неловко. Вы не тряпка, у вас есть хребет, и послал я за вами исключительно потому, что нацелен на преданное союзничество. Жаль, что приходится говорить вам, что вы мне нужны, когда вы обретаетесь в такой позе.
Ошарашенный Бруссийон встал.
– Положение Франции все ухудшается, – продолжил граф в том же тоне, в каком он утром в разговоре с Фосере произнес те же слова. Затем воскликнул: – Время поджимает и превращается во время действовать! Да! Сто раз да! Я более не вздрагиваю от слова «саботаж», кое вызвало мое возмущение и привело к разладу меж нами. – Сказав все это, он протянул руку Бруссийону, и тот схватился за нее с искренним глубоким чувством и едва сдержал порыв снова пасть на колени у ног графа. – Договоримся быстро. У меня только пятнадцать минут, – сказал Грансай. Он не присел, чтобы тем самым не дать сесть и Бруссийону, и никакая близость не вкралась в их разговор, который граф продолжил, тут же переведя его в строгие термины действий. – Ныне можете не стесняться спрашивать меня о том, на что намекали в предыдущем разговоре. Заранее согласен. В обмен мне нужен всего лишь арабский бунт в ближайшие сорок восемь часов.
– Вы получите свой арабский бунт, – просто ответил Бруссийон, – но нескольким местным коммунистам он может стоить жизни, и потому прошу вас назвать мне имя кого-нибудь во Франции, кто в любых обстоятельствах и при любых последствиях поручится за ваше слово.
Грансай тут же подумал о Пьере Жирардане, но несколько секунд помедлил. Он знал, что Бруссийон, только что пресмыкавшийся пред ним, моля о милости к двум жизням, прямым текстом требует в знак доброй воли чью-то жизнь взамен. Дорого обойдется ему арабский бунт – он слишком любил Жирардана!