Соль чужбины

Еленин Марк Соломонович

Врангель был раздражен, обижен, утомлен. Генералы всегда рассматривали его как парвеню, выскочку в генеральских погонах; вакантные места вокруг Николая Николаевича поспешно занимались, военно-административные должности оказывались разобранными. Дальнейшее ясно: обвинение в ряде военно-политических ошибок — и убирают «за штат». Врангель вновь находят силы к борьбе за себя. Он издает приказ об организации нового союза (объединение русской армии — ОРА), который призван сцементировать все воинские силы, в первую очередь — офицерство в эмиграции. Врангель заявляет: Союз остается в Сербии до тех пор, пока на Балканах будет находиться хотя бы одна русская воинская часть. Признавая, что центр эмиграции переместился в Париж (Шуаньи), Врангель подчеркивает:

«Я передаю армию и себя в полное и безоговорочное распоряжение того, кто в течение Великой войны был Верховным главнокомандующим и имя которого связывается у армия с ее заветными чаяниями».

Великий князь благосклонно принимает ОРА под свое покровительство и... назначает генерал-лейтенанта Александра Павловича Кутепова первым заместителем Врангеля по вновь рожденному объединению. Петр Николаевич понимает: его победа — пиррова. Он не выиграл сражения. Кто-то обязательно и вскоре бросит в него новый камень. Кто?

(обратно)

3

Этот августовский день 1924 года начался для великого князя Николая Николаевича как обычно. Он встал по привычке рано и вышел на прогулку в сопровождении кудлатого пса Макса и одного из охранников, державшегося почтительно позади. Великий князь ни о чем не думал. Просто шел без всяких мыслей, привычно выполняя свой маршрут, в котором доктор Малама давно определил уже и расстояние и скорость чуть ли не каждого шага. Великий князь не обращал внимания и на то, что происходило вокруг, в парке, этим солнечным утром. Макс убежал куда-то. Мыслей не было. Не было и воспоминаний. Не было ни радости, ни сожалений. Не было ничего. Великий князь существовал сейчас как одно из деревьев в парке. Только и разницы — человек двигался.

Внезапно поблизости, над головой, в ветвях тревожно закричала птица. Не запела, не зачирикала — именно закричала: «пи-ить-пилдык! пи-ить-пилдык!» И снова: «пи-и-ить! пи-ить!» Николай Николаевич остановился. Настроенный мистически, верящий в приметы, наговоры, чудеса, он перепугался, счел непонятный птичий крик дурным предзнаменованием. Делая вид, что поправляет ворот куртки, и оглядываясь на охранника, перекрестился.

Охранник, неправильно истолковав его жест, приблизился на несколько шагов, оказался рядом.

— Покорно прошу прощения, ваше высочество! Могу быть полезен? — заученно отбарабанил он, вытянувшись в струнку — так, что, казалось, вот-вот вспорхнет.

— Макс! Макс! — заметив отсутствие собаки, зычно крикнул Николай Николаевич. — Где собака, э... милейший?

— Ротмистр Чалых, ваше императорское высочество! Разрешите найти?

— Да-да, ротмистр. И поскорее: я возвращаюсь.

Обнажая ряд мелких, острых желтых зубов — что означало, вероятно, самую приятную из изменившихся в арсенале офицера верноподданнических улыбок, — Чалых гаркнул:

— Буд-спол-но, ваше имп-со-во! — лихо козырнул и вломился в кусты.

Николая Николаевич хотел было вернуть ротмистра («К пустой голове руку прикладывает, болван!»), но не успел и рта раскрыть, как тот исчез. Только хруст кустов слышался. Великий князь не прошел и ста метров к дому, как Чалых, благоговейно прижав Макса к груди, догнал своего хозяина. Опустив пса со всевозможной осторожностью, ротмистр вытянулся стрункой, сдерживая и усмиряя дыхание.

— Благодарю, голубчик, — у великого князя от дурных предчувствий пропала охота «цукнуть» офицера, забывшего, чему его учили. Может, ускоренного военного выпуска? Вероятно. Хотя на интеллигентика не похож.

— Всем ли вы довольны, ротмистр?

— Так точно, ваш-им-ство! — гаркнул Чалых. И добавил радостно: — Пятьсот франков в месяц на всем готовом — покорнейше благодарим, ваше императ-ское выс-чес-тво!

— В гвардии?

— Так точно! По контрразведывательной части.

— Не задерживаю. — Великий князь свистнул пса и зашагал к дому. — Понабрали болванов! — И с удовольствием выругался. Матерщина несколько успокаивала его.

Позавтракав, Николай Николаевич

стал ждать Оболенского. Ровно в десять адъютант приносил почту, выслушивал распоряжения, делал доклад. Князь слушал внимательно: ждал чего-то плохого после сегодняшней прогулки, таинственного исчезновения Макса, зловещего крика неведомой птицы. Но пока ничего настораживающего не было. Даже наоборот — прислала верноподданническое письмо группа офицеров, оно приободрило Николая Николаевича, который заставил адъютанта прочесть его вторично. Запомнились слова: «...когда это будет указано Вами», «основоположник великой борьбы», «повергнуть к стопам выражение наших верноподданнических чувств и почтительнейше доложить»...

— Конец еще раз, — приказал он адъютанту.

«К Вам, неоспоримому Верховному Вождю русских воинов и всех истинно-русских граждан, рвутся все наши сердца. С нетерпением ждем мы часа, когда Ваше Императорское высочество, обнажив меч, повелит нам пойти вперед к победе, а с Вами она будет, в это мы глубоко верим», — Оболенский прочел медленно и умолк.

— Обнажив меч, — сказал Николай Николаевич и задумался, с сомнением, покачивая головой. — Легко им... «Повелите...» Не так это просто. Надо, чтоб все, весь народ разом воскликнул: «Приходи, князь!» Да... А то много желающих предводительствовать. Это мы знаем.

Адъютант посмотрел на великого князя с удивлением. Таким он увидел Николая Николаевича, пожалуй, впервые — задумчивым, нерешительным, словно бы даже испуганным.

Ворвался в кабинет разыгравшийся Макс, кинулся к хозяину, радостный.

— Ты куда, скотина?! — крикнул Николай Николаевич и так поддал носом сапога псу под живот, что тот отлетел в сторону и, повизгивая от боли, полез было под тахту. — Пшел вон! — Великий князь, огромный, привычно грозный, вскочил, гаркнул яростно: — Вон, Макс!

Завтракали в час пополудни — как было заведено в Шуаньи. Сегодня присутствовали князь и княгиня Трубецкие, Шереметев, барон Вольф, приехавший накануне генерал Лукомский, доктор Малама, личный шофер поручик Апухтин. Разговор шел ленивый, пустой. Николай Николаевич жевал угрюмо, снова весь во власти охвативших его недобрых предчувствий.

Граф Гришка Шереметев предался воспоминаниям о полковом празднике, на который изволил пожаловать сам государь император. Генерал Лукомский рассказывал о мемуарах, которые счел необходимым написать в назидание потомкам, но его не совсем вежливо прервал Вольф, сказавший, что Врангель продолжает продавать Петербургскую ссудную казну. Разговор перешел на командующего русской армией, засевшего на Топчидерской даче, за которую плачено не меньше миллиона динаров, о его честолюбии и властолюбии. Насколько Кутепов проще и открытей, он — солдат, дай ему армию — больше и думать не о чем. Барон Вольф вновь умело повернул разговор: вчера вернулся из Парижа, вращался в деловых сферах. Повсюду говорят об установлении дипломатических отношений с Советской Россией: смерть большевистского вождя — Ленина не вызвала ожидаемых Европой осложнений в борьбе за власть и волнений в народе. «Россия предлагает выгодную торговлю, господа промышленники и финансисты обгоняют политиков и диктуют им нормы поведения!» — подал реплику Трубецкой. «Именно, — согласился Вольф. — Волна самодовольства и эгоизма захватила буржуазию Франции. Печать утверждает в сто глоток, что ныне Франция — самая великая духовная держава мира. Каково, ваше высочество?»

Николай Николаевич не ответил. Сделал вид, что не слышал вопроса. И уж разгорался спор: признает ли Франция Россию? Великий князь и тут не поднял глаз, не подал реплики — в противоположность княгине Анастасии, которая с присущей ей горячностью утверждала: Франция — издавна верная союзница Российской империи, большевики и до сих пор — немецкие агенты, изменить нам — изменить себе. Спор угас. Тут вновь появился Оболенский. Появление его в столовой было несвоевременным, неположенным, чрезвычайным. Николай Николаевич нахмурился, сдвинув черные брови, посмотрел грозно, но кивнул, разрешая прервать завтрак.