Солдат идет за плугом
Шрифт:
Мать хотела подняться, но сын удержал ее:
— Не надо зажигать свет, мама. Не полагается. И не голоден я — недавно ел. Расскажи, как живешь? Трудно, верно, тебе одной… А я вот пришел к тебе ни с чем, — сказал он, вздохнув, и взял маленькую загрубевшую руку матери. — Потерпи, мама, недолго осталось. Настанет день… А сейчас вот — ничего не принес.
— Много ли мне одной надо! Да и не оставляют меня, помогают: железнодорожники, бедняги, помнят твоего покойного отца. — Голос ее дрогнул. — Вот ты пришел, а я и наглядеться на тебя не могу, ни покормить, ни помыть, —
— Ладно, мама! Завесим окно, зажжем плошку и посмотрим друг на друга, попьем чаю вместе, — решился вдруг Ваня.
Мигом окно было завешено рядном. Мать вытащила из сундука блестящий, видно давно не бывший в деле, пузатый самоварчик.
— А ты отдыхай, не спал, видно, хороший мой. Разувайся, ложись, вот и подушка твоя вышитая.
Мать захлопотала у самовара и поставила его на загнетку.
Маленькое, подслеповатое окошко, провисший, готовый рухнуть потолок, глиняный пол, заплесневевшие стены с пятнами сырости внизу (все от проклятой канавы), но как дорого было все это Ване в отчем доме!
Мать приладила к самовару старый сапог и, растягивая и сжимая голенище, стала раздувать угли, словно кузнечными мехами. Так и отец бывало, вернувшись из кузницы, раздувал самовар, когда вечером у них собирались потолковать друзья-рабочие, засиживаясь порой до рассвета. Это были люди с осунувшимися, небритыми лицами, в рваных куртках. Потемневшими пальцами держали они блюдечки с чаем. Но они казались мальчику красивыми и могучими, так ослепительно сверкали их зубы, когда они смеялись, так горели их глаза, когда они говорили! Мать бранилась: „Что ты, словно совенок, всю ночь глаза таращишь!“ А отец заступался: „Ладно, Евдокия, пусть послушает, пусть послушает…“
Он погиб на демонстрации, сраженный жандармской пулей. Отец его пал в борьбе… Но поднялся он, Ваня. Поднялось столько новых коммунистов!..
Мать поставила на стол кипящий самовар, перед тем как налить чай, погрела над паром стаканы.
— Ешь, сыночек, ешь, — придвигала она к нему сухари, а сама не сводила с него глаз, радуясь каждому кусочку, который он брал.
— А ты, мама, ничего не ешь сама, и чай у тебя стынет.
— Успеется, сынок, успеется.
И когда сын поел, помылся и прилег на лавку, она села у его изголовья и все глядела, глядела…
— Оставайся-ка ты дома, мальчик мой, может, не будут они искать тебя в этой лачуге! И чего им от тебя нужно? Что ты — человека зарезал? Не пущу тебя из дому! — сказала она, но в голосе слышалось сомнение.
Ваня смотрел на мать с жалостью, и у него не хватало духу перечить ей.
— Опять тебе скитаться голодному, холодному, и еще голову сложишь где-нибудь на чужбине, — продолжала она, понимая, что означает молчание сына, и с трудом удерживая слезы. — Для кого я тебя выкормила, вырастила — для палачей? Оставайся, дитятко мое!.. Мама тебя убережет от врагов, от злого глаза…
— Только не плачь, мама, — сказал Ваня, поднимаясь с лавки. — Не для палачей ты меня вырастила, а им на погибель! Мы идем на большое дело, мама. Ты знаешь. И не можем свернуть с пути, потому что мы — коммунисты. Ты же знаешь, мама!..
—
— Нет, не довольно, мама. Говоришь — много других. Вот это и делают коммунисты — поднимают народ на борьбу. Люди сами не всегда все понимают, надо им глаза открывать. А бояре готовят войну против России, мама.
— Ну, ложись уж, ложись, — вздохнула мать, вытирая слезы. — Ложись, а я поштопаю тебе носки, а то, видишь, пятки вылезли, да постираю тебе бельецо.
Она налила воды в тазик, думая о чем-то своем, постирала носки и положила их сушить на еще горячий самовар. Потом задумчиво подошла к сыну и вдруг, словно вспомнив что-то, зашептала:
— А еще недавно приходил тут один и говорил людям, будто тебя выгнали из коммунистов, потому что ты не хотел слушаться и не сохранил тайну. Вот за это тебя будто и выгнали… — Она умолкла, испытующе глядя на сына. — Плюнула я ему в глаза! Плюнула в рожу! „Негодяй! — говорю. — Муж, — говорю, — у меня был честный человек и сын такой же!“ Понял?
— Понял, мама.
— Ладно, сыночек, спи, сокровище мое, — зашептала мать, — усни…
Ваня закрыл глаза, но ему не спалось.
„Мать права. Столько молодежи вокруг, которой тяжко живется, а она еще не втянута в борьбу. Правильно нас в горкоме партии кроют — союз не стал массовой организацией. Слабо работаем… и на селе, и в городе, и среди интеллигенции… Буржуазия старается разъединить крестьян и горожан, интеллигенцию и рабочих… Раздробить силы. А надо объединить… И вот он, коммунист, посланный для работы с молодежью, оказался не в силах выполнить эту задачу. Нужно…“ В памяти Вани возникло лицо Виктора, вспомнилась сегодняшняя встреча, вспомнилось, как этот юноша просил послать его к рабочим.
„Он еще совсем зеленый, — думал Ваня, — представляет себе все только по книгам. Но это неплохой паренек. Нужно помочь движению учеников, да и ему самому. Говорил с ним сегодня резко, да что поделаешь! Меня тоже горком партии по головке не погладил. Нарушение конспирации. Чуть не записали выговор… В подполье не до нежностей. — Ваня беспокойно заворочался на лавке. — А разве конспиративно то, что я сейчас здесь, дома? Сейчас, когда провокаторы пользуются каждым промахом коммуниста, чтобы нанести удар партии?“
Ваня открыл глаза. Мать штопала носок, погруженная в глубокое раздумье.
— Мама, — сказал он тихонько, — я должен уйти еще до рассвета. Ты ведь понимаешь?
— Спи, спи, птенчик мой, — прошептала мать, заботливо подтыкая одеяло ему под бок.
Первые петухи еще не пропели, когда он опять открыл глаза. Мать дремала сидя. Возле нее лежали аккуратно сложенные носки, чистое белье и узелок с сухарями. Ваня тихонько оделся, подошел к матери, посмотрел на нее с нежностью и неслышно направился к двери. Когда он уже был на пороге, мать бросилась за ним.