Солдат идет за плугом
Шрифт:
— Нет, — не задумываясь, солгал Хельберт, заподозрив что-то страшное для себя.
— Ну, там какие-нибудь поляки, украинцы, французы?.
— Нет, нет…
— Так вот, Фридрих; есть на свете братство пролетариев всех стран. Гитлер хотел, чтобы вы об этом забыли, но теперь ты должен знать: все рабочие на свете должны быть заодно. Такой закон есть у нас в стране. О Марксе ты слышал? Об Энгельсе? Фюрер — подлец, скрывал от тебя правду о них. А ведь они — немцы, понимаешь? Энгельс — твой тезка — Фридрих. Так вот, мы пришли сказать тебе: можешь быть немцем и кем угодно другим, нас это не волнует. Мы больше верим другому паспорту — рабочей руке. Такой, как твоя. Переведи ему хорошенько
Онуфрий степенно ждал, пока Бутнару переводил, потом стал смущенно рыться в карманах.
— Ну и дела, — пробормотал он. — Ты объясни ему, Гриша, что у нас любой труд оплачивается. Но за сундучки неудобно платить деньгами. Ведь он нам сделал вроде подарка. Какой же подарок мы можем ему сделать? У солдата ничего нет, кроме ружья… Вот, Фридрих, получай, это от меня, — старый солдат вертел в пальцах свой фарфоровый мундштук.
Хельберт тогда вовремя спохватился и нашел в себе присутствие духа поблагодарить украинца за подарок и отказаться. Нет, он не лишил Онуфрия его мундштука, да и вообще с тех пор прошло несколько недель, и он ни разу об этом не вспомнил. Однако после этой встречи Фриц незаметно для самого себя привык к доверчивому отношению солдат. Теперь он думал обо всем этом с каким-то двойственным, неясным чувством: "Что за дьявольщина, — думал он, завершая стог. — Эти русские солдаты, Онуфэр и остальные, его смертельные враги, вполне доверяют ему, а эта старая кляча, немец с головы до пят, служивший всю жизнь лакеем у барона фон Клибера, нет, он не доверяет. Даже презирает его. Да, теперь нечего и думать, чтобы Иоганн доверял такому человеку, как он".
Чего только не передумает солдат те три часа, пока песет караульную службу!
А ведь глядя, как он стоит с винтовкой, подпоясанный, с подсумком на ремне, можно подумать, что у него иного дела нет, как всматриваться вдаль, внимательно охраняя вверенный ему пост.
В такие часы Вася Краюшкин думает о родителях.
Сколько сил положил он, пока добился от Гарифа разрешения ходить в караул. Пришлось обратиться к капитану Постникову… Да и капитан… Все покровительствуют Васе, стараются освободить его от тяжелых работ, заставляют дневалить у пирамидки с пятью винтовками, за столом подкладывают лучший кусочек. Знали бы они, как обидно и горько ему все это! Один только сержант относился к нему еще более или менее взыскательно, как требует служба и дисциплина, но с недавнего времени и он как будто изменился. И он начал жалеть бывшего пленного. На вид он суров, строго требует беспрекословного подчинения. Но в глазах его Краюшкин видит жалость… И почему ни он, ни другие солдаты не носят орденов и медалей? Кто приказал спрятать их? Почему сержант хранит свои два ордена Славы в кармане гимнастерки?
Ночью, в одиночестве, стоя на посту, Вася чувствовал себя куда лучше.
Товарищи спят, и село спит, только он один стоит здесь. В такие часы Вася любил вспоминать о родителях.
…Как странно, что образы отца и матери сливались в его воображении с образами литературных героев. Может быть, оттого, что оба были учителями и дома собрали настоящую библиотеку. Сравнить маму, дорогую маму с героиней книги! Но что поделаешь, если именно так она ему и представляется: ее спокойная походка, застенчивая, мечтательная нежность, доброта и особенно сдержанное веселье, которое освещает глаза и согревает тихую речь…
Даже письмо ее, первое и последнее письмо, получен-. ное им на фронте, которое он в плену прятал под заплатой на колене, даже оно казалось ему страницей книги, любимой, настольной книги.
…А ведь он мог бы вернуться домой со славой. Ни отец, ни мать никому, возможно,
Но даже если б он вернулся домой без всякой награды, все равно. В глазах матери светилась бы все та же доброта, слова были бы согреты все той же нежной радостью…
Нет, ему надо было вернуться со славой…
Но он попал в фашистский плен.
Увидев Краюшкина после возвращения из лагеря, капитан Постников хотел сразу отправить его в госпиталь: он, видите ли, дистрофик. Гариф Асламов и другие солдаты постоянно делают ему всякие поблажки, пекутся о нем, но никто не задумывается о том, какая ненависть накопилась в его душе за несколько месяцев плена, сколько в ней боевого пыла и жажды подвига! Они придают силы измученному, истощенному телу.
Солдаты ждут приказа о демобилизации. А он? С чем он вернется домой? Кому нужна его храбрость теперь? Ведь война окончена…
— Кто идет? Стой!
Это Гариф. Что ему понадобилось в такой поздний час, почему не спит? Может быть, явился проверить пост?
— Не спится что-то, черт побери! — говорит Гариф с заметным нерусским акцентом, особенно в этом "черт побери". Тон Асламова какой-то неестественный, притворный.
Сержант вглядывается в звездное небо, в горизонт, еле различимый в Темноте, делает несколько шагов в сторону, возвращается и снова останавливается перед солдатом.
— Вася, иди спать, дорогой, — просто, без притворства говорит он. — Три часа для тебя слишком много. Закуси и ложись спать.
Молчание. Тишина вокруг в эти ночные часы такая глубокая, что кажется подозрительной.
— Может, не доверяешь? — не выдержав, высказывает Краюшкин вслух мысль, что червем гложет его сердце.
— Солдат Краюшкин! — приказывает сержант сухо. — Шагом арш в казарму! Покушать и спать! Ис-пол-няй-те!
Вася подчиняется. Через железные ворота замка он уходит во двор.
Сержант остался на посту.
Он снова посмотрел на небо, внимательно и задумчиво. Перевалило за полночь. Не слышно ни шороха, словно деревня спала сторожким заячьим сном. Гариф знал от Бутнару о разных разговорах, ходивших по селу, об опасениях и страхах женщин, но не придавал этому значения. Поговорят и перестанут. Поговорят самое большее до нового урожая. Немцам хлеб нужен…
На расстоянии десяти — пятнадцати шагов все окружающее уже тонуло во тьме, но сержант мог поклясться, что ясно видит зеленый пояс полей. Мысленно он оглядывал самые отдаленные полоски, они радовали его. На этой земле недавно еще бушевала война!
Целый день ему приходится быть официальным, строгим тоном отдавать приказы. Но теперь, в ночной тишине, он мог дать волю другим мыслям, веселым или грустным, быть мягким и ласковым, даже прослезиться, если станет кого-нибудь жаль.
Днем он безжалостно гнал бы от себя подобные мысли и стыдился их. И не только потому, что он сержант, можно сказать, высший авторитет в этой немецкой деревне.
Еще до войны он — штатский человек — стеснялся произнести нежное или ласковое слово, боясь, как бы оно не прозвучало фальшиво. Он унаследовал это от своего отца, сурового и молчаливого человека. А может быть, тут сказывалась его робость? Как бы то ни было, но с годами эта робость стала для него сущим наказанием. Чем больше ему хотелось сказать кому-нибудь ласковое слово, тем безжалостнее он подавлял это желание. Ровесники Гарифа ухаживали за девушками, женились. А он из-за своего странного характера все еще ходил холостой, чуждый увлечениям пылкой молодости.