Солдат идет за плугом
Шрифт:
Кристль рассеянно взглянула на маленький муравейник возле ее ног. Муравьи торопливо сновали взад-вперед, дорожки их скрещивались в траве.
Посреди муравейника она заметила что-то вроде триумфального шествия крошечных существ, которые тащили на себе тяжелую мертвую осу. Муравьи старались изо всех сил, некоторые из них, оставшись без дела, спешили заменить тех, что тащили груз, обмеривали осу, обегая ее еще и еще раз, озабоченно забегали вперед, чтобы пощупать землю, возвращались обратно.
Кристль склонилась и заботливо убрала толстую травинку, преградившую путь муравьям. Движение у ее
На руке девушки очутилось такое существо чуть больше макового зернышка. Нельзя было различить ни головки, ни лапок — это была всего лишь черная точечка, которая двигалась, едва касаясь кожи. Кристль зачарованно следила за этим крошечным чудом жизни. Вытянув руку, она подняла короткий рукавчик, открыв плечо и белую, нежную впадинку под мышкой. Но вдруг она почувствовала над собой теплое и сдержанное дыхание. Она вздрогнула и, повернув голову, встретила глаза Григоре…
— Погляди, Грегор, — почти закричала она, радостно протягивая к нему руку. — Погляди, погляди! — Другой рукой девушка пригнула его голову и добавила, внезапно теряя силы: — Погляди…
И умолкла. Неведомо, как это случилось: то ли Кристль привлекла его к себе, то ли он склонился к ней сам, но вдруг она почувствовала на руке его небритую щеку… Григоре целовал, целовал ее жарко, и она отвечала ему долгими-долгими ненасытными поцелуями, прижимаясь к нему все теснее. В какую-то долю секунды перед ее глазами мелькнуло лицо матери… Жакетка с потайным кармашком… Мать что-то говорила ей… Потом снова ее пронизало жаром его неистовых поцелуев, и она видела и слышала только его, любимого…
На круглом бугорке на траве навзничь лежала Кристль. Казалось, девушка мечтательно смотрит в бездонную глубину неба… Но глаза ее были закрыты. Бледный свет вечерней зари освещал ее лицо, ясный, выпуклый лоб. Ноги ее, с открытыми коленками были по-детски подогнуты, юная грудь под блузкой (той самой, в которой она была в первый вечер) подымалась и опускалась, колеблемая глубокими вздохами.
Григоре смотрел на нее с тревогой и нежностью. Что было бы с ней, если б он не опомнился? Не оторвался от ее жарких, податливых губ? Он почувствовал, что кровь хлынула к его щекам. Что ждало бы ее впереди? Скоро будет дан приказ возвращаться домой. Может быть, уже в сентябре, самое позднее в октябре. Поля опустеют, потом замерзнет речка… Уедет солдат — ищи ветра в поле. От Германии до Молдавии не близко. Осталась бы она одна с этой по-мужски подстриженной двуличной женщиной.
— Кристина! — Григоре приподнялся. — Кристина! Пойдем домой.
Но Кристль прижала к его губам свою мягкую теплую ладонь, не давая ему говорить: "Не надо! Молчи!"
Потом девушка открыла глаза. Она отвела руку, и Григоре увидел плоский пузырек с зеленоватой жидкостью. Это был в точности такой же флакончик, как тот, который фрау Блаумер спрятала при нем в потайной кармашек с застежкой-молнией.
"Яд!" — Григоре окаменел. Но в следующую секунду пузырек описал в воздухе дугу, стукнулся о броню подбитого танка и разлетелся вдребезги с коротким треском — словно стручок лопнул; жидкость, коснувшись металла, закипела с легким
Казалось, фашистский "тигр" только теперь испустил дух и застыл на месте.
В последующие дни Онуфрий Кондратенко зорко приглядывался к Григоре и Кристль, как и в то первое время, когда девушка стала приходить на работу до света. Бутнару потихоньку натаскал свежего сена и постелил его под той самой плоской вазой, с которой свисал, будто переливаясь через ее щербатые края, дикий виноград.
Кристль уходила из дому затемно и возвращалась поздним вечером, когда мать уже спала. Знала ли что-нибудь фрау Блаумер? Догадывалась ли супруга офицера флота, что происходит с ее единственной дочерью?
Кристль бросала матери вызов каждый раз, когда уходила в замок и когда возвращалась домой. Мысленно бросала вызов, лихорадочно ожидая минуты, когда им придется встретиться. Представляя себе, что ей нужно будет давать объяснения, она краснела, виновато опускала глаза, начинала дрожать, как в ознобе. Когда же заставала мать спящей, облегченно вздыхала, забиралась к ней в постель и неслышно ложилась рядом.
Дорогая мамочка! Что же будет, если она, Кристль, когда-нибудь застанет ее бодрствующей? Если мама откроет глаза, когда Кристль войдет? Как ей объяснить? Что сказать? Она скажет, что Грегор… Нет, Кристль ничего не скажет! Но, может быть, мама поймет сама? Ну и пусть! Пусть догадывается, лишь бы молчала.
О, знала бы только мама, с каким чудесным человеком проводит она вечера в замке, под завесой винограда! Как он добр. И не только к ней, право, — ко всем. Ничего грубого в нем нет. И совсем он не заносчивый, как тот, другой, кого мать называет ее женихом. Она ни разу не слышала, чтобы Грегор повысил голос. Он любит наши поля, любит труд. Пашет и сеет. Для кого же он пашет и сеет? — все удивлялась девушка. — Ах, если б мама лучше знала Грегора!.. А может, и знает, но молчит, — успокаивала себя Кристль.
Но как-то поздним вечером, неслышно прокрадываясь к своему месту в постели, она обнаружила, что оно уже занято: мать взяла к себе Ирену. Кристль улеглась на полу, на подстилке, где раньше спала деревенская сиротка. Но это было только начало. Немного позже дочь поняла, что значило молчание матери. Фрау Блаумер, ее мать, отреклась от нее! Взяла в дочки Ирену.
Невероятно! Это было жестоко, да и просто смешно, наконец, бессмысленно — какая-то игра в обиду, достойная ребенка. Быть того не может! Ей только показалось.
Но, думая так, Кристль горько ошибалась. Она с ужасом поняла, что не знает своей матери. Какие слова найти, чтобы сказать их вслух. Нет у нее таких слов. И девушка тоже замкнулась в молчании.
Хотя фрау Блаумер не делала никакой тайны из того, что она удочерила Ирену, — напротив, была неразлучна с сироткой, называя ее при всех "Mein Kind!" [49] — о горе Кристль никто не знал. Она по-прежнему приходила чуть свет на работу, а вечера проводила под вазой, увитой виноградом, во дворе замка.
49
Дитя мое! (нем.).