Солдат удачи
Шрифт:
— Я уже говорила тебе, — сказала Кэролайн — что ты очень мудрый человек, и за это я тебя люблю. Ты поможешь Горации?
— Я сделаю все, что в моих силах, — ответил Фрэнсис.
Вечером, накануне отъезда к Хиксам, вдове Джона Джозефа приснился ужасный сон. Она стояла на извилистом песчаном берегу, так хорошо знакомом ей по прошлым сновидениям, и снова видела церковь под холмом. Но на сей раз двери церкви были широко распахнуты, и она ощутила, как какая-то сила влечет ее внутрь — против ее желания. Сейчас в этом месте чудилось что-то порочное, греховное. Невидимые музыканты играли торжественную музыку, отблески огромных свечей мелькали на остекленевших ликах святых и умирающих мучеников.
К своему ужасу, Горация увидела, что перед алтарем стоят два гроба, а над ними возвышаются угрюмые монахи в черных плащах с капюшонами. Пока она в страхе глядела на эту жуткую картину, два монаха сняли крышки с гробов и жестами подозвали ее попрощаться с покойными. Она понимала благодаря какому-то необъяснимому предчувствию, что будет куда лучше, если она не станет смотреть. Но монахи приближались к ней, бесшумно и размеренно, как автоматы, чтобы подвести ее к гробам.
Один из них склонил голову и произнес:
— Это ваш долг, леди Горация.
Он казался безликим, голос шел откуда-то из темных глубин капюшона.
Горация нерешительно двинулась вперед по проходу и остановилась в изножий гроба, стоявшего слева. Под белым атласом она разглядела пару армейских сапог и голубой мундир. Это был Джон Джозеф.
Она не хотела смотреть на его лицо, ей была невыносима даже сама мысль об этом, но какая-то неведомая сила толкала ее вперед. Она наклонилась над гробом, заглянула внутрь и испустила крик ужаса: там лежало не тело ее мужа, а его побелевшие кости. Руки скелета были скрещены на грудной клетке, облаченной в мундир, на шее висел орден рыцаря Мальты, а кивер венчал мрачно ухмыляющийся череп.
Она отпрянула так резко, что чуть не упала на второй гроб, стоявший справа от Джона Джозефа. Чтобы удержать равновесие, ей пришлось схватиться за гроб. С таким же ужасом она обнаружила, что гроб пуст. Он ждал своего обитателя.
Ей пришло в голову, что, возможно, он предназначен для нее: ведь ее сердце умерло вместе с Джоном Джозефом. Но потом ей бросилась в глаза надпись на приподнятой крышке: «Майор Джон Уордлоу, 1817–1849. Покойся с миром».
Горация принялась истерически рыдать и обнаружила, что плачет уже наяву. Она была вся мокрая от пота, и ее била дрожь. К ней подбежала укутанная шалью, но босая Ида Энн.
— Горри, дорогая, что с тобой?
— Мне приснился кошмар. Совершенно ужасный. Ида Энн, мне снилось, что Джон Уордлоу тоже умер, как и Джон Джозеф.
Ее сестра была потрясена. Она еще не забыла о брачных планах, которые строила ее мать и в которых так ярко фигурировал Джекдо.
— О, Боже, надеюсь, что это — не предзнаменование!
— И я надеюсь. Он ведь рисковал своей жизнью, чтобы спасти нас с Джоном Джозефом из плена. Если бы его маскарад открылся, его расстреляли бы на месте. Я не хочу, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое.
Несколько минут сестры сидели в молчании, думая о своем друге. Горация с легким смущением вспоминала, как он играл роль генерала Клапки и поцеловал ее с такой неожиданной страстью. А Ида Энн вспоминала тот странный случай на своем дне рождения, когда Джекдо нашли спящим в комнате дворецкого, и он не мог понять, как там оказался.
Потом, чтобы скрыть от сестры, что ее щеки залила краска, Горация встала и подошла к окну. Отдернув занавеску, она взглянула на небо, где серебряные звезды плясали на сапфирной синеве между молочных туч, а ниже, над горизонтом, морозно блестел тоненький молодой месяц.
Было страшно холодно. В прудах между парковыми аллеями, покрывшихся корочкой льда, отражался лунный свет, откуда-то из ветвей доносилось уханье старой совы.
Повернувшись к сестре спиной, Горация произнесла:
— Джон Джозеф говорил мне, чтобы я его разыскала. Говорил, что он сможет мне помочь.
— Ты имеешь в виду Джекдо?
— Да.
Ида Энн подошла к ней вперевалку: ноги почти не слушались ее от холода.
— Это был всего лишь сон, Горри. Может быть, Джекдо жив и здоров. Может быть, мы занимаемся глупостями.
Горация повернулась и улыбнулась сестре, заметив, как на ее строгом личике появилось нежное, любящее выражение.
— Помнишь, когда ты была еще совсем маленькой, ты говорила, что тебя все на свете любят больше, чем других детей?
Ее сестра вздрогнула:
— Да. Как, должно быть, вы меня ненавидели.
— Да. Но теперь все в прошлом.
Сестры обнялись.
— Ложись спать, — сказала Ида Энн. — Если хочешь, я останусь с тобой.
— Да, пожалуйста.
Горация, засыпая, ощущала под боком теплое тело сестры, и на сей раз ей приснилось, что Джон Джозеф жив и снова рядом с ней.
Наутро, застегнув черный плащ и завязав ленты траурной шляпки, Горация подошла к зеркалу. Она стала худой и изможденной, лицо ее побледнело и осунулось, губы плотно сжались. Под глазами появились черные круги, а рыжие волосы стали напоминать хвост лисицы, истощенной за долгую зиму. Когда-то они вились, но теперь падали на плечи прямыми прядями. В неполные двадцать шесть лет Горация Уолдгрейв стала превращаться в старуху.
Ида Энн, мистер Хикс и графиня проводили ее до станции в Уокинге, но когда Горация села в лондонский поезд, ее захлестнуло чувство невыносимого одиночества. Она подумала, хватит ли у нее сил прожить остаток дней совсем одной, без дружбы и любви. А потом она подумала, что если Джекдо жив, что если этот кошмарный сон — всего лишь игра воображения, то, возможно, он сможет помочь ей обрести покой. Джон Джозеф говорил ей, что его друг постиг древнюю мудрость. Может быть, он смог бы научить ее жить в одиночестве.
Поезд въехал В туннель, и Горация закрыла глаза, стараясь вызвать в памяти образ Джона Джозефа — такого, каким он был в день свадьбы. Но почему-то его лицо не хотело возникать: она вспомнила лишь, как Джекдо, стоявший у алтаря, повернулся и взглянул на нее с таким видом, будто она заключала в себе источник всего света, что есть на земле.
Если бы она не была теперь настолько подавлена и убита горем, она, конечно, поняла бы, что он ее любит. Что он поцеловал ее как Джекдо, а не как венгерский генерал, что он никогда не переставал думать о ней с той минуты, как увидел ее экипаж в Гастингсе. И даже то, что он начал мечтать о ней гораздо раньше, — хотя этого она, должно быть, так и не узнает.